Через три месяца после кончины Дмитрия Демина мы похоронили Геннадия Карпунина.
Ведь только однажды, однажды Синильга
Березовой веточкой машет вослед
Два разных человека. Две судьбы,- в чем-то очень похожие. Оба стародавние члены КСЭ, оба романтики, искавшие встречи с инопланетным разумом и оба поэты. Поэты с большой буквы. Когда-то в «тунгусских стихах» - были соавторами. Еще вернее - камертоном друг другу.
Этот номер «Вестника» готовился в печать после похорон Димы. Тогда Гена Карпунин, выступая с прощальным словом, еще не предполагал, что скоро уйдет вслед за ним. Однако это произошло. Он не дожил три месяца до своего шестидесятилетия.
Коренной сибиряк, он вырос в поэта на Тунгуске. Можно сказать это с полным правом, но...студента Томского политеха не надо было учить, как писать стихи. Это было врожденным, как абсолютный музыкальный слух. Была - от Бога - моцартианская легкость музы. И уже от человека - высокая поэтическая культура. Его ранние шуточные КСЭшные поэмы вызывали гомерический смех органичным сплавом пушкинского слога с мгновенной юмористической интерпретацией реальных событий.
Всенародной стала его «Синильга». Не случайно на фестивале бардовской песни в середине шестидесятых годов она была признана лучшей песней года с красноречивым пояснением; «автор неизвестен, слова и музыка народные». Это, пожалуй, самая высокая похвала для поэта. Безвестная известность.
Его стихи тех лет, ставшие песнями КСЭ, наряду с Деминскими - золотой фонд «тунгусского фольклора». Вышедшие потом сборники Гены не могли повторить (в силу официоза Госиздата) того духа товарищества и свободы, без которого не может быть Поэт.
Как было воспроизвести в стандартной лирической книжке то ощущение, которое рождают строки: «И та страна, предел стремлений, где счастлив каждый человек, где звезды падают на снег и превращаются в оленей...» Как было воспроизвести эту объемную, динамичную живопись ирреальной картины, которую видели все, кто хоть единожды спел: «Там с глазами, словно васильки, бродят марсиане. Прилетели, пламя развели, пляшут ярко-медные. А на темном склоне корабли остывают медленно.» И как теперь можно «увидеть» его поэтическое пророчество тех, ранних лет: «Когда, борьбою обессилен, однажды навзничь упадешь в глухом бору не ухнет филин, не заиграет в поле рожь...и заскрежешчешь ты зубами, и все забудешь, человек...Тогда придут - я верю в чудо, поднимут с красного песка под сводом дома или чума откроешь ты свои глаза и вдруг увидишь голубое сквозь исчезающий туман и наклоненных над тобою до боли милых марсиан.» Он стал профессиональным литератором, редактором «Сибирских огней».Многолетняя исследовательская работа по русскому эпосу: «Слово о полку Игореве» - скрупулезнейший анализ текста, завершившийся изданием солидной книги. Но эта его ипостась известна многим. А мало кому известные песни «Я пойду, пойду на Фаррингтон», «Сколько раз откладывали запуск», «Рано цветы увядают и гаснут на севере», «Прощай, Тунгусская тайга» - то, что пели в начале шестидесятых его друзья-товарищи, сейчас поют их сыновья и внуки.
А в последние годы он вдруг вернулся. К источнику, который давал ему тот самый импульс поэтической энергии,...тот самый симбиоз тончайшей лирики и человечного, мгновенным слепком реальности спрессованного юмора. Тогда совместно с Дмитрием Деминым, Виктором Черниковым и Ольгой Мухиной он составляет сборник «тунгусского фольклора» - вышедшую в конце 1996 года книгу - «Синильга». За полгода до кончины он снова смог пройти по тунгусским тропам. Прощальный подарок ему и нам...
«Остановился человек. Стоит задумчиво на сопке. Стоит, седой, и видит: снег переливается на солнце. Еще так зорко видит глаз! Но сердце, сердце ослабело. Как в первый раз, в последний раз он видит мир все тот же - белый. И удивляется ему, и умирает в изумленье. Из тундры белую зиму приносят белые олени».
24.12.98
Смерть меня догоняет,
во снах заклиная: воскресни!
Те, кто был моей жизнью - уходят один за другим.
И слова и стихи, нашей чудной диаспоры песни -
Все в костровую горечь, костровую горечь и дым.
Их уже не споют, не озвучат в грядущем столетье.
Это с нами уйдет - понадеемся на решето!
В эту чертову пору безвременья и лихолетья
Даже дети не вспомнят - чего ж говорить о потом.
Я никто, я свидетель. Мы с ними бродили по тропам.
Я хранитель и страж необъятнейшего багажа.
Да кому передать - бессловесным курганам - сугробам?
Если будет весна - значит, боли с водой убежат.
Я хранитель и страж каждой строчки и каждого слова
Но ни лик и ни голос ни образ не восстановлю
Вне пределов и сил удержать хоть крупицу былого -
Чем дышала душа - пока смерть не догонит, люблю.
Время встреч, время дружб,
необузданной силы общений -
человечьих, возвышенных - чуть ли порой - вне Земли.
Уходящих в песок -
ни прощения,
ни воскрешенья:
Это было с тобой - и навеки снега замели.
Если было судьбой - вместе с ними бродить по болотам,
принимать в двадцать лет эту хохму: «видал бы в гробу»,
вот и грезишь теперь,
наяву,
и во сне, эхолотом:
хоть на миг, хоть на день,
хоть на время отсрочить судьбу.
Я никто, я свидетель. Послушник незримого храма.
Он был в каждом из нас - но за ликом теряется лик.
Не отсрочишь судьбу,
не отклянчишь ни меры, на грамма:
наши двое поэтов вослед друг за другом ушли.
Два вершинных певца
нашей жизни - на взлете,
на спуске.
Уходящей диаспоры меркнущий стержень и свет.
И одни лишь в глазах
торфяные пожары Тунгуски,
низовые пожары - ушедшего века привет.
Ольга Блинова