«В дымном тумане зимнего вечера далеко позади остался Ленинград. Угрюмой стеной быстро пронеслись на запад вологодские и вятские леса, волнами прокатились в окошке вагона сглаженные холмы старика Урала, и дно недавнего моря развернулось во всю свою беспредельную ширь от Челябинска до Новосибирска».
Так поэтично начинал Леонид Алексеевич свой рассказ об этой экспедиции. Написан он был в Красноярске, сразу же после ее завершения. Надо отметить, что позднее Л.А. Кулик нигде так подробно не рассказывал о трудностях первой своей экспедиции на Подкаменную Тунгуску, о своих самых ярких впечатлениях о месте падения. Поэтому я постарался как можно полнее использовать здесь рассказ самого Кулика.
Покинув Ленинград в начале февраля 1927 года, экспедиция уже 12 февраля прибыла на станцию Тайшет. Экспедиция - это звучит внушительно! На самом деле ее составляли всего два человека: начальник - Леонид Алексеевич Кулик и его помощник Гюлих. На станции Тайшет, пополнив свои продовольственные запасы и упаковав снаряжение, на санях 14 марта отряд выехал на село Дворец. Предстоял путь в 380 километров до села Кежмы.
Дорога на Кежму. Март 1927 года
«Сибирская зима встретила меня приветливо, но в Тайге, на всякий случай, пугнула 40 градусами Цельсия. Впрочем, при посадке в Тайшете в сани она смякла, а при въезде на Ангару даже смокла, разразившись штормом с какой-то хлопьевидной ашей с неба».
В Кежму отряд прибыл 19 марта. Здесь снова пришлось запасаться продуктами и узнавать о доэоге на факторию Вановара, до которой предстояло пройти еще 200 километров по таежной тропе.
«Вот и она, так часто в последнее время упоминавшаяся в метеоритной литературе, - фактория Вановара. Круто завысился здесь северный берег Подкаменной Тунгуски... На высоком яру десятком темных построек вгрызлась фактория в обступившую ее с трех сторон тайгу...
Немедленно же по приезде была сделана попытка проникнуть в район бурелома верхом на лошадях. Проводником должен быть тунгус; лошадей я взял у ангарских ямщиков, доставивших фактории казенный груз из Кежмы.
Леонид Алексеевич Кулик. Кежма? 1927 г.
Весь расчет был основан на заверении проводника о существовании оленьей тропы, по которой могли пройти наши лошади. Но первый же десяток километров показал, что тропа существовала лишь в начале зимы, а потом была погребена в 60-сантиметровой толще снегового покрова; кони по грудь тонули в сыпучем снегу, вьюки сбивались набок и рвались о сучья и кору деревьев, надвинувшихся со всех сторон тайги, караван вяз в частоколе таежных зарослей, ибо не всюду может пройти лошадь там, где скользит легкий олень. После бесконечных перевьючиваний громоздких мешков с фуражом, измученные, с выбившимися из сил по глубокому снегу лошадьми, вернулись мы на факторию, чтобы искать новых путей и иных средств передвижения... Был на исходе месяц март. Стояла бодрая, морозная погода, но капли в полдень на карнизах крыш грозили близкой смертью не только умирающей красавице-зиме, но и моим надеждам на легкий зимний путь. Приходилось торопиться. Факторцам удалось уговорить нашего прежнего проводника идти опять с нами, а перевезти багаж и довести меня до центра бурелома был договорен ими местный оседлый тунгус, владелец десяти оленей. В путь тронулись в первых числах апреля. Шли на лыжах, делая 5-7 километров в сутки. Тревожить себя больше тунгус-оленевод не пожелал. Он выступил в поход со своей младшей женой, грудным младенцем, старшей дочерью и племянником. Вставали в 10 часов утра, долго пили чай и еще дольше искали оленей; после полудня выступали, а в 3-3,5 часа дня, и редко позже, становились на ночлег, устраивали юрту и долго-долго пили чай. И так тянулось все это бесконечную неделю. На третий или четвертый день пути тропа исчезла, и тунгусам пришлось прорубать ее в таежной поросли. Начались стоны и сетования, притворные болезни и требования лечить... «самогоном». Отказ ухудшил взаимоотношения, ибо тунгусы не верили, чтоб русаки ходили в тайгу без этого универсального медикамента. А между тем мы незаметно вступили в зону бурелома и шли уже по мелкой поросли. Весь крупный лес в горах был повален на землю плотными рядами, в долинах же торчали кверху не только корни выворотков, но и стволы переломанных, в вершине или на середине, как тростинки, вековых богатырей тайги. Вершины сваленных деревьев были обращены к нам: мы шли на север, навстречу пронесшемуся здесь два десятка лет тому назад сверхурагану. Прошло еще дня два-три, и тунгусы забастовали: оленевод заявил мне, что путь мой кончен, и что он дальше меня, вернее мой багаж, не повезет. Дипломатические переговоры привели лишь к тому, что лагерь наш был передвинут еще на один переход вперед и разбит у известной мне по своему географическому положению речушки; этим я устанавливал свою связь с внешним миром на случай бегства тунгусов. Смысл создавшегося положения вскоре стал мне ясен: тунгус взялся меня обслуживать своими оленями лишь потому, что в 2-х километрах от моего последнего лагеря у него лежал убитый зимой лось (сохатый), за которым ему все равно пришлось бы ехать. Вновь открытые переговоры не привели ни к чему: двигаться вперед он отказался, равно не проявлял желания приехать за мной, согласно договору, после снеготаяния; не удалось добиться от него также и согласия доставить мне с фактории еще запас продуктов, сильно убавленных его семьей.
Итак, значит, я плотно уселся на десятиметровой в ширину речушке, с сознанием, что я достиг области поваленного леса и могу рассчитывать в дальнейшем лишь на продвижение вперед пешком при ограниченном запасе провианта. А между тем центр бурелома был по всем видимостям еще не близко, так как никаких уловимых следов падения метеорита еще нигде нельзя было подметить. Расспросы тунгусов не приводили ни к чему, и всякая попытка в этом направлении влекла лишь за собой неопределенные уклончивые ответы, неизменно оканчивающиеся оживленной болтовней тунгусов между собой...
Согласно уговору, наш олений извозчик должен был 4 дня водить меня из лагеря по окрестным горам. Этот пункт был введен из предосторожности, и он спас для меня положение дел. Два дня я лазил с ним на лыжах по хребтам и сопкам и в полдень второго дня поднялся на дальний, от лагеря, хребет. Ошеломляющая картина открылась передо мной на горизонте к северу. Тайга, не знающая полян тайга, расступилась там в стороны, чуть не на 120 градусов по горизонту, и мощные цепи белоснежных гор, без признаков какой бы то ни было растительности, засверкали под яркими лучами апрельского солнца, отделенные от меня десятками километров покрытого мелкой порослью плоскогория. А вправо и влево по горизонту синела бесконечная, сплошная, могучая тайга... Я убедился в том, что центр падения лежит на севере, а именно там, где виднелись этой несравненной белизны сахарные головы гор, прорезанных мрачным ущельем, там, где текла невидимая отсюда сакраментальная река Хушмо... И вдруг (я вздрогнул) хозяин моих рогатых лошадей, махнув рукой в сторону далеких белых гор, в порыве откровенности сказал: «Там, сказывают, лес валил во все стороны и все палил, досюда палил, а дальше огонь не ходил...» И я поверил ему, так как обстановка подтверждала это; ведь мы стояли на голом обожженном хребте с обгоревшим лесом под ногами; к югу же огонь по склону спустился языками и дальше, в долину, не пошел; наш же лагерь в семи километрах к югу был в полосе сплошного бурелома без всяких признаков ожога.
Два дня тайком от тунгусов в одиночку я делал съемку инструментом, уходя на посещенные нами накануне горы. План дальнейших действий был готов: идти вперед на лыжах с рабочим и проводником-тунгусом; оленей отпустить; багаж везти «шумихой» - березовой корой; проникнуть в горы; вернуться на факторию плотом по речкам. Но тут случилось нечто неожиданное: мой проводник-тунгус весь посерел, затрясся и с непонятной для меня тогда горячностью наотрез мне заявил, что он на Хушмо не пойдет. Не подействовало и заверение, что багаж тащить шумихой он не будет, что буду я с рабочим его везти... А между тем отпустить всех тунгусов и самому идти вперед - мне не представ- лялось возможным: я не был знатоком тайги — ее рельефа, режимов и законов. Да и особенной нужды в такой крайней мере я не усматривал, я не был еще прижат к стене: лежал еще повсюду, хотя уже и мокрый, но все же снег, до ледохода, хотя речушки уже покрылись водой, оставалось все же еще недели три.
И новый план роился в голове: вернуться на Вановару, сменить свой «экипаж» на новый, русский, закинуть на санях продукты чунским «трактом» к северу и речками с востока проникнуть в заповедный кряж. Тяжело нам дался обратный путь на факторию. Шли мы непривычно быстро; меня подстегивала необходимость захватить снег для будущего заезда, тунгусов же гнало мокро. С мешками за спиной, лыжами и ружьями в руках шли мы по намокшей оленьей тропе, проваливаясь в рыхлом уже снегу по колено; переходили вброд речушки и ключи, на четверть поверх льда покрытые водой; при 10 градусах тепла в одних рубашках, под чириканье проснувшегося бурундука, в два дня прошли мы голубую дымку далей, протканных страстными лучами апрельского солнца, в два дня покрыли мы то расстояние, которым в передний путь плелись почти неделю. Еще один день и одна ночь, и, пополненный парой саней с ближайших зимовьев, мой смешанный олене-конный караван осилил оставшиеся 30 километров и прибыл на Вановару. Сенсация возвращения быстро сменилась хлопотливой подготовкой нового отряда. Был куплен конь, наняты два «зверобоя» с Ангары и мобилизованы все наличные сани: нужно было забросить за полсотни километров к северу, по дороге на факторию Стрелку, весь багаж и фураж отряда и стать лагерем на реке Чамбэ. В самый разгар распутицы, по колено в каше из снега, грязи и воды, с санями, всплывающими в залитых водой долинах, план этот был выполнен в два приема. В первый однодневный заезд удалось одолеть лишь полпути; на тех же лошадях обернули пустые сани еще раз и через день доставили остатки багажа, а в двое следующих суток, повторными заездами, перевезли всю партию к намеченному пункту и в сутки возвратили подводы в Вановару. Зевать не приходилось. Две сотни километров в распутицу в шесть дней! Какая разница с туземцами! В шесть суток с ними мы сделали лишь 40 километров по великолепному пути. Невольно бродит мысль: кто победит в неравном споре, - выносливый ангарец или лентяй-тунгус?!
На Чамбэ - наледь; вода идет не бурно; ее всего еще полметра; но лед примерз ко дну. Под юром за рекой виднеется плотишко из двух пар бревен. Вброд перейдя реку, плотом перетащили вещи и стали лагерем на противоположном берегу. Последний крик обратных ямщиков - и мы одни. Итак, перейден Рубикон.
Сперва я думал, срубивши плот, плыть вниз на нем по наледи; но за 2-3 дня, пока рубили лес, вода так начала бурлить, ломая кое-где уже и льдины, что осторожность не позволила пуститься в эту авантюру. Пришлось ждать ледохода. Тем временем срубили плот двойной, скрепленный чалками; на большей половине поставили коня, фураж, часть снаряжения, на меньшей - весь багаж.
Весна шла бурно, и через день-другой по окончании работ звено реки у лагеря освободилось ото льда. Решили ехать. Не обошлось и без волхва-кудесника здесь дело: зелено-красно-сине-желтый, он вышел на тропу и вдохновенно произнес: «Езжай, бае! Ты минешь Дилюшмо и попадешь на Хушмо; по нему пройдешь Укогиткон и Уахитту, а там увидишь сам ты ручеек Великого Болота: там землю «Он» ворочал, там лес кругом ломал - увидишь все с горы высокой...» Путевка точная была дана, и с нею в дорогу я пустился; но через два часа наш плот уперся в ледяной затор; а сзади наносило лед и затирало плот. Затор снесло через сутки; прошли еще вперед. Опять затор! И так - не раз, пока нас не затерло так, что ночью (а спали мы на берегу) унесло с продвинувшимся льдом и плот, и снаряженье, и фураж с харчем. Ангарцы струсили (но тем не менее и впредь не мог добиться я ночных дежурств, хотя мы шли в сплошных следах медведей, кормящихся весной у реки). Но вскоре плот нашли, по счастью - невдалеке от суши; перенесли на берег вещи и, разъединив плоты на два, стали, расталкивая льдины, протискивать наш больший плот в курью. Река вздувалась на глазах, по 10-15 сантиметров за час. Пока возилися с одним плотом, затор прорвало вновь и утащило меньший плот; так он и уплыл у нас с забытыми на нем чирками. Вторую половину нашего плота мы с полным напряжением всех сил спасли и снова шли на нем за льдом, пока его не пронесло так, что в 5-6 часов мы проскочили свыше полусотни километров на запад, минуя устье крупной речки, должно быть Дилюшмо; она текла с северо-востока - мне не по пути. Потом нас принесло к другому устью, открывшему широкую долину уже на северо-запад. Чутье мое мне подсказало, что нужно плыть этой рекой, а потому на стрелке Чамбэ устроили бивак и стали делать по счету третий, легкий плот; наш старый друг уж очень был тяжел: он сделан был с расчетом под коня и весь багаж для сплава вниз по Чамбэ; теперь же конь должен был тянуть плот против воды. Шестнадцать дней шли мы по речке Хушмо вверх, по двадцати раз на дню переходя ее, одолевая шиверы конем и собственным хребтом, врубаяся в завалы нанесенных половодьем бревен и перенося багаж руками на порожках. Шестнадцать дней боролись мы со стихией; и что ни день - все больше крепло мое сознание, что с каждым шагом ближе я к заветной цели. А признаков начала бурелома все больше попадалось на пути здесь, в открытой к западу долине, подозрительно отломаны верхушки столетних великанов; там уж очень что-то редок лес на горке; а дальше - и весь доступный северо-западному ветру склон исчерчен параллельными рядами лежащих на земле 30-метровых богатырей тайги. Но, странно это, - все эти трупы обращены верхушкой к нам - почти что на восток. Итак, мы шли, значит, навстречу урагану 1908 года. Еще вперед - и сгруда гор сменяется широкими долинами; а сами горы - голы: нет поросли на них, и лишь бока исчерчены рядами голых же стволов. Знакомая картина! Здесь действовал не только вихрь, но и огонь: следы ожога - несомненны.
«Страна мертвого леса». 1927 г. Фото Л.А. Кулика
Давно остались позади предполагаемые Укогиткон и Уахитту, а ручейка Чургима, текущего из Великого Болота, все нет как нет. На каждой остановке я делаю разведку в стороны, но очертаний тех знакомых, белоснежных гор и мрачного ущелья между ними все еще не видно.
А тут еще и Хушмо, как назло, змеею вьется-петлит и мелеет, обнажая зубы своих шивер и перекатов. Наконец, он повернул на запад. И вот во время дневки в лагере под № 12 ушел я по хребтам на десять километров к западу. И диво дивное! По мере продвижения (на запад) верхушки бурелома с юго-востока стали уклоняться к югу. И вдруг с одной макушки глянул на меня взволнованный, как толчея порога, ландшафт остроконечных голых гор с глубокими долинами меж ними.
О, это - он! Неоспоримо - он! - тот самый вид, что так недавно белел передо мной на горизонте, сверкая чистотой своих снегов. Вперед, еще вперед! Глубокое ущелье просекло с севера на юг ряды хребтов: гремучие каскады в воротнике из наледей прорезали изверженный массив и бурной горной речкой, пройдя ущелье, влились в Хушмо, так вот и он, ручей Чургим, текущий из Великого Болота! Он с севера несется к югу. На юг обращены здесь и вершины бурелома окрест стоящих лысых гор. Дальнейший путь так ясен! Но не ясна дальнейшая картина!
На память об экспедиции на «Великое Болото»
Прошло еще два дня, пока не удалось нам, наконец, протиснуть плот по мелководью к ручью Чургим, устроить лагерь здесь, а также - «залаба-зить» часть багажа. Потом, пройдя ущелье и ручей, два дня мы котловиной шли на север мимо огромного болота и тундры, заключенных в амфитеатре голых гор; здесь бурелом встречал меня сперва своей вершиной, а потом - я ничего понять не мог: часть оголенных, как хлысты, деревьев стояли на корню, а на земле такой был переплет валежника, что по нему возможно было делать сотни метров, не прикасаясь к почве; местами же валежник отсутствовал, и жуток был тогда стоящий мертвый лес без веток и с безусловными следами от ожога. Еще десяток километров, и снова все голо кругом: и горы, и ущелья, и снова четкими штрихами выступающий на склонах бурелом... корнями - на меня, вершиною - на север. И ручейки текут уже не на юг здесь, а к северу, туда, где говорливый Кимчу несется на свидание с холодной пышной Чуней. На перевале я разбил второй свой сухопутный лагерь и стал кружить по цирку гор вокруг Великой Котловины; сперва - на запад, десятки километров соря по лысым гребням гор; но бурелом на них лежал уже вершинами на запад. Огромным кругом обошел всю котловину я горами к югу; и бурелом, как завороженный, вершинами склонился тоже к югу. Я возвратился в лагерь и снова по плешинам гор пошел на восток, и бурелом вершины все свои туда же отклонил. Я силы все напряг и вышел снова к югу, почти что к Хушмо: лежащая щетина бурелома вершины завернула тоже к югу... Сомнений не было: я центр паденья обошел вокруг! А потом я снова стал ходить вокруг, сужая все свои круги. И в котловине, наконец, у северо-восточного ее участка, обнаружил десятки плоских кратеров-воронок, донельзя схожих с лунными. Их легче всего было заметить в тундре, обожженной и не успевшей еще восстановить как следует свой растительный покров. Воронки имели самый разнообразный поперечник, но чаще - от 10 до 50 метров; их глубина не превышала в общем 4-х метров, а дно было уже затянуто болотным моховым покровом. Как глубоко ушли метеориты в тундру и горные породы, сказать я не могу: не в силах был я ни обойти всю местность, испаханную ими, ни приступить к рытью: речь шла уже о том, чтобы благополучно выбраться оттуда. Продуктов оставалось у нас дня на 3-4, а путь лежал не близкий и далеко не триумфальный: ведь это было бегство, в полном смысле слова. Питались мы уже остатками продуктов (расчет на дичь не оправдался), урезывая порции как можно больше, тряся мешки из-под муки... Стреляли раза три или 4 уток, да раза два попала рыба в сети; но, как назло, всего так было мало, кроме «пучек», что девять суток шли мы день и ночь вниз по течению по Хушмо и по Чамбэ к Подкаменной Тунгуске, и, лишь съедая килограммы «пучек» и ласково определяя вес последнего резерва, - понурого от напряженной гонки четвероногого приятеля - коня, отряд мой сохранил кое-какие остатки бодрости и под двухдневным летним дождиком достиг к концу июня Подкаменной Тунгуски.
Ликвидировав на Вановаре свой отряд, я с двумя рабочими спустился на шитике Подкаменной Тунгуской к устью, на Енисей, пройдя 7 крупных и бурливых летом порогов, десятки шивер и несносных перекатов. Гребли попеременно и день, и ночь и сделали 1300 километров в три недели, имея в том числе три дневки. Эта поездка была сплошной поэзией».