Почти в десяти тысячах километров от Москвы, на берегу Нижней Тунгуски, произошло странное, даже загадочное происшествие. Послушать врачей Симонова и Кытманова, живших тогда в палатках: раздался подземный треск, не прошло и нескольких минут, как больница больше не походила на тот дом, каким привыкли его видеть жители культбазы — кочевые тунгусы, приезжавшие в Туру. Странный гул, исходивший, казалось, из самых глубин земли, стоял в воздухе. Его долго вибрирующий отзвук казался тем более непонятным, что властен он был только над больницей, всех же остальных построек — школы, лавки, склада, дома для персонала, ветпункта не коснулся.
— Принимай, — сказал Леонид Симонов Якову Малыгаеву — строителю культбазы,—-вот тебе ключи от твоего оазиса здоровья. Ты ведь придумал это название.
В гневе врач все свалил на прораба. Вовсе не Малыгаев, а Филипп Бабкин всерьез окрестил оазисами все здания, даже в отчетах писал: оазис народного просвещения, оазис чистоты, оазис доверия, нигде не поясняя, что имеет в виду школу, баню и интегралку, как именовали тунгусы кооперацию, пока старую вывеску не сменил новый хозяин — госторг, прозванный с первого же дня местным населением «гасторка».
— Ладно,— говорил сонный, медлительный Малыгаев, поднятый с постели, не подозревавший еще, что свалилось на его голову.— Раз тайга — пустыня, а олень в ней — верблюд, то и оазису быть положено.
Через минуту заспанные глаза прораба увидели страшное: печи рассыпались, один угол больничного здания поднялся метра на полтора, другой почти на столько же провалился в землю, весь дом накренился к реке, будто собрался сойти на берег. Землетрясение! Каким еще словом он мог объяснить увиденное? Разве знал прораб, что нет таких стен, где он мог укрыть от разгневанной природы батарею парового отопления, водопровод — первый в тайге. Только вчера еще охотники и пастухи, приезжавшие на оленях в интегралку, зачарованно смотрели, открывали и закрывали кран. Больше ничего не хотели видеть, только воду. Воду, наполнявшую ведра, кружки, чайники. То сама река Катанга — Тунгуска — пришла в дом и, если хотел человек,— уходила. Тунгусы смотрели вниз на реку и громко спорили: хватит ли ее, если кран все время держать открытым.
Ни Бабкин, ни Малыгаев — никто не понимал, что произошло. Даже не догадывались, потому что не знали, что так ладно стоявший дом, нужный тайге, загубила вечная мерзлота. Что можно строить в зоне вечной мерзлоты и чего нельзя, человек еще не знал в 1926 году. Водопровод, ванные комнаты, паровое отопление придут в эти широты после того, как возникнет новая наука — мерзлотоведение.
«Твоя культбаза в Красноярской прокуратуре». Получив такую телеграмму, Иннокентий Суслов, только что пополнивший тремя ящиками исландского шпата золотой фонд Госбанка, срочно выехал в Красноярск. Он ни о чем еще не догадывался. Все доводы разума уводили его куда-то далеко от истины. Да и мог ли он знать, когда побежала Тунгуска из крана, какой вызов бросил в ту минуту человек Северу?
Видный ученый Михаил Иванович Сумгин взял под защиту Суслова. В те дни вышел перевод книги Фритиофа Нансена «В страну будущего», где автор рассказывал о причудах вечной мерзлоты. Цитируя эту книгу, Сумгии такими словами заканчивал письмо к следователями Красноярской прокуратуры.
—Нет, мы не согласны ни с Нансеном, ни с вами, что нельзя трогать вечную мерзлоту. Происшедшее в Туре поможет нам найти верные средства борьбы с ней. Знание явлений природы часто предшествует тому, что те же самые явления, известные давно в народе, становятся предметом изучения людей науки, признаются ими. Швейцарские пастухи прекрасно знали, что лед ледников их гор имеет свое движение, а в то же время ученые не хотели признавать этого факта. Так и с вечной мерзлотой.
Здание новой больницы перенесли на высокую точку Туры, но уже без водопровода и ванны. Много лет спустя, когда М. И. Сумгин вместе с академиком И. А. Обручевым разработали основы науки о вечной мерзлоте, президент Академии наук, встретив Суслова на одном из заседаний, посвященном вопросам Крайнего Севера, сказал ему:
— А вы, должно быть, и не подозреваете, что, проложив в тайге водопровод и разрушив больницу, заложили азы новой науки, помогли нам строить Норильск.
— Всегда подозревал, но не осмеливался утверждать это в здании академии.
В доме Суслова воспоминания об Эвенкии обладают магической силой — они неиссякаемы. О доброте, радушии, мужестве ее народа Иннокентий Михайлович может рассказывать бесконечно. Когда я спрашиваю, переписывается ли он с кем-нибудь из старых друзей в Туре, Ванаваре, Стрелке-на-Чуне, Суслов снисходительно улыбается, будто прощает диковинный вопрос человеку, пришедшему с другой планеты.
—Да знаете ли вы, что среди эвенков не было тогда ни одного грамотного. Поймите, ни одного.
— И ваш переводчик Лючеткан?
—Нет, о нем этого не скажешь, его познания не были так скудны, он умел подписываться — три креста и одна точка, вызывал зависть и восхищение. И все же я переписывался с ним, даже официально. Поэтому сохранил, как ни странно, копию письма. Сейчас покажу вам — она в моей папке о тунгусском метеорите. Правда, ответа не получил, хотя Кулик и прочитал ему все от строки до строки. Да, тот самый, знаменитый Кулик, о котором одна молодежная газета Сибири писала во время поисков его экспедиции: ученый Кулик застрял в болоте.
«Здравствуй, дорогой Илья Потапович!
Прежде всего поздравляю тебя с новорожденным сыном. Я от души радуюсь, что у тебя теперь есть продолжатель рода Мачакугыр. Ну, а как ты назвал этого маленького Мачакугыра? Думаю, что ему лучше всего дать имя Мачаг. Когда он вырастет большой, то будет знать, что назван так в честь основателя вашего рода, у которого были знаменитые сыновья — Четкан, Гаголь, Качанда и внуки знаменитые, как твой отец Потап, его дяди Клямо и Юльга.
Помнишь, ты просил меня разыскать жену твоего племянника Сарбауля? Я нашел ее нынче зимой на реке Непе, притоке Нижней Тунгуски, неподалеку от Киренска. Зовут ее Катерина Егоровна. Ей сейчас всего 28 лет, молодая еще. После смерти Сарбауля, она замуж не вышла. Живет в своем чуме, очень бедная, всего у нее пять оленей. Белки добывает каждый сезон 150—300 штук. Промышляет волосяной сетью рыбу, зимой маленько кондачит. (Подледный лов. У эвенков было поверие, что в крещение — 6 января по старому стилю — рыбы собирают суглан. Толстый лед сгонял в это время рыбу на глубину реки. Эвенки били лунку, ставили пустой чум, чтобы заслонить свет, и хорошо видели, как ходила рыба. Рыбаки особой острогой били на выбор — это и называется кандачить)
А сын у нее хороший, Николай. Ему девять лет. Скоро начнет промышлять и мать кормить станет. От вас до того места, где она живет, двадцать пять нюльги (Нюльга — переход). А нюльгачить ей не на чем.
Брата твоего я искал около Братска. Но его там нет, и никто его не знает. Тунгусов там вовсе ни одного. Они все ушли на реку Илим, в самую вершину Катанги и речки Куты. Смотри, это не медведь, не медведь, не бойся. Словом «Кута» там речку называют (Кута — медведь). Владимир, однако, там.
К тебе сейчас едет мой очень хороший знакомый Леонид Алексеевич Кулик. Он едет на Лякуру и на Чамое посмотреть на великую кручину. Помнишь, ты рисовал мне на бумаге сухую речку Лакуру, где яма есть. Вот он туда и едет, чтобы посмотреть кака-така там упала, которая лес попалила, оленей и лабазы кончала. Это, однако, большой камень. Очень большой.
Леонид Алексеевич, борони бог (очень) ученый человек, еще больше меня, и ему сильно интересно посмотреть сухую речку. Вот к тебе-то, Илья Потапович; я послал его, так как ты мне знакомый больше всех тунгусов. К кому я пошлю его? Уж ты помоги ему съездить на сухую речку Лакуру. Оленей он наймет, а ты будь его проводником. Будь таким же другом и хорошим товарищем — каким был мне. Обнимаю крепко. Твой хороший друг Иннокентий Суслов.
10 марта 1927 года. Красноярск.
Если у тебя будет просьба какая, ты пиши мне в Красноярск, в Комитет содействия народам Севера».
Дошел ли Лючеткан до сухой речки Лакуры, выполнил ли он просьбу Суслова? Я пытался найти ответ в воспоминаниях Леонида Алексеевича Кулика, его книгах. К сожалению, ничего не обнаружил в них о Лючеткане, и лишь старый номер журнала «Сибирские огни» за 1927 год рассказал словами Кулика сначала о космической загадке шестидесятидвухлетней давности, а в самом конце заметки несколько слов и о проводнике экспедиции.
«В 7 часов утра 30 июня 1908 года в ясный и тихий день за таежными домами и дремучими борами сибирскими по небу пронеслось сверкающее тело и скрылось в тунгусской тайге. Вслед за тем кверху взвился столб пламени, как шапкой, накрывшийся облаком черного дыма, раздались потрясающие громовые удары и мощный грохот, и покатилась во все стороны воздушная волна, сшибающая с ног людей, валом вздымающая перед собой в речках и озерах воду, начиная от фактории Ванавары, ломающая и крушащая рамы и стекла, а в более отдаленных пунктах колеблющая их равно, как и висящие предметы, лампадки и лампы... В этот же день можно было читать газеты без малого всю ночь (на первое июля) не только в северных широтах Западной Сибири и Европы, но в центральных частях последней и даже в таких южных, как Украина и Крым; вся северо-западная и северная часть неба была всю ночь охвачена зарей... А в следующие дни сибирские газеты ударили в набат о «пришельце из мировых пространств» и приводили чудовищные слухи и невероятные рассказы о потрясающем явлении, всполошившем весь Приангарский край от берегов Байкала до Енисея. Да и Приангарье ли только. Тревога охватила прилегающие участки Лены и прокатилась от Туруханска до Саян.
Об этом печатали впоследствии свои статьи и А. В. Вознесенский, и С. В. Обручев, и И. М. Суслов, особенно последний, опросивший тунгусов на съезде (суглане) в 1926 году...»
Вспоминая факторию Ванавару, Кулик не забыл и своего проводника эвенка.
«Сказался, — пишет он,—неизжитый еще тунгусами страх перед этой ареной гибели их многочисленных оленьих стад, перед местом падения с неба огня, перед местом, где что-то «ворочало землю», а от цветущей тайги остались лишь лежащие на черной обгоревшей почве ряды поваленных стволов и обугленные оленьи туши. Проводник мой наотрез отказался идти дальше».