О ТОМ ВРЕМЕНИ

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ДЕТСТВО

    Я родилась в Ленинграде. Там и прошло мое ран­нее детство. Теперь этот город снова стал называть­ся Санкт-Петербург. Столицей государства была Москва, но Ленинград оставался промышленным, культурным и научным центром. Высокие функции города меня тогда не касались, я жила в своем ма­леньком мире, ограниченном несколькими улицами и Невой. Мир этот представлялся прекрасным, зага­дочным и таинственным.
    Потом я неоднократно бывала в Ленинграде, но в душе осталось то, детское, впечатление о городе начала 30-х годов.

Квартира и ее обитатели

   Ленинград в те годы был довольно спокойным го­родом. Автомобильное движение не было таким ин­тенсивным, как теперь. Основным транспортом был трамвай. Не перевелись еще и извозчики. Мы жили на Петроградской стороне на Введенской улице, дом 19, квартира 46 (потом улица Розы Люксембург, а теперь Олега Кошевого). Квартира находилась на 5 этаже и состояла из пяти комнат, кухни, ванной и небольшой комнатки, которую когда-то держали для прислуги. Отопление было печное. На кухне стояла плита, в ванной - колонка для горячей воды. Все ота­пливалось дровами.
    В квартире два выхода: на парадную лестницу, который был закрыт, и на черную, которым все поль­зовались. При парадном выходе была небольшая при­хожая, которая использовалась как кладовка и назы­валась «темной комнатой». Если все-таки открыть парадную дверь и выйти на лестницу, то можно уви­деть чудесные вещи. Лестница светлая, широкая, а в верхней части окон вставлены цветные стекла - си­ние, желтые, красные. Очень красиво! Черная лест­ница вела во двор и на первом этаже ею владели кош­ки. Проходя через это место, нужно было зажимать нос и внимательно смотреть под ноги. Она же вела в подвал, где хранились дрова, которые приходилось носить в мешке на пятый этаж.
    Мы занимали три комнаты. В двух других жила по­жилая чета - фотографы Владимир Александрович и Варвара Ивановна Смирницкие.
    В конце 20-х годов у нас поселилась тетя Нина (Анна Семеновна Кулик - тетка и крестная отца). В комнате тети Нины стояли только кровать и круглый столик на железных ножках в виде звериных лап, ко­торый всегда качался, если до него дотронуться. Я должна была каждое утро заходить к ней с пожела­нием доброго утра. Она сидела уже одетая в длинную сборчатую юбку и кофту навыпуск и расчесывала свои длинные темные волосы. К общему столу она, обыч­но, не выходила и ела в своей комнате. Со мной она не занималась, если не считать утренних бесед. Ведь ей было много лет. Когда мы переехали в Москву в 1934 г., тетя Нина осталась в Ленинграде у двоюрод­ной сестры отца Клеопатры Ивановны, которая прихо­дилась Анне Семеновне тоже племянницей (она дочь ее сестры Марии Семеновны) и жила в том же доме и подъезде на третьем этаже. Анна Семеновна прожила еще долго и умерла во время войны, когда ей было под девяносто лет.
    Моей «подругой» в детстве была Няня, с которой я проводила весь день. Ее звали Евдокимовна, она была пожилая (на 10 лет старше отца) и годилась мне в ба­бушки. Потом оказалось, что у нее есть имя - Елена, Елена Евдокимовна. Красивое имя. А вот сестер и братьев, близких мне по возрасту, не было. Вообще-то была сестра Лена, но она на 15 лет старше меня и счита­лась уже взрослой.

Наш дом и окрестности

    Дом наш был большой, пятиэтажный, состоящий из нескольких корпусов, которые образовали камен­ный лабиринт из внутренних дворов, проходных арок и узких проходов. Через этот лабиринт, если не за­блудиться, можно пройти с одной улицы на другую, с Введенской на Гулярную. Введенская улица была глав­ной, но довольно спокойной, по ней ходили только зве­нящие трамваи. На трамваях были номера маршрутов, обозначенные цифрой и цветными огнями. Например,
№ 3 - желтый фонарик, № 6 - синий, № 16 - белый и синий фонарики.
    Гулярная улица была совсем другим царством. Ее булыжная мостовая ближе к тротуарам проросла зеле­ной травкой. На улице паслись огромные стаи сизых го­лубей, и лишь иногда проезжали ломовые извозчики. В другую сторону от Введенской находилась Олонецкая улица с Олонецким рынком. На рынке продавали птиц: скворцов, овсянок, чижей, реполовов и другую поющую и чирикающую живность. Мне иногда покупали какую-нибудь птичку. У нас жила овсянка с желтой пестрой грудкой, которую потом выпустили на свободу. Жил голубь с подбитым крылом, подобранный на Гулярной. Этому голубю отец даже посвятил четверостишие:

Наш голубь задира и жадина,
Он больно кусается, гадина,
И ест он не суп, а зерно.
И в драке пускает перо.

    В клетке на кухне жил скворец. Из клетки его ино­гда выпускали, и он свободно летал. Но когда мололи мясо на мясорубке, он кричал и упорно требовал выпус­тить его. Вылетев из клетки, он садился на край миски и охотился за красными «червячками», вылезающими из мясорубки. Потом была пара чижей. Они жили в комнате. Клетку они не любили и предпочитали спать на верхнем карнизе изразцовой печки, где их никто не мог достать. Другое излюбленное место было на элек­трическом проводе, идущем по потолку к центру ком­наты, где над обеденным столом висела люстра. Отец любил птиц, позволял их покупать и держать, но когда рядом с тарелкой капало нечто желтое, он возмущался и загонял чижей в клетку.
    Введенская улица выходит на Кронверкский про­спект (теперь проспект М. Горького). Кронверк - на­ружное укрепление перед крепостным валом. В данном случае перед Петропавловской крепостью. Проспект тянется от Каменноостровского (ныне Кировского) проспекта до Биржевого моста, а между ним и бере­гом Невы расположен парк. Часть парка, что ближе к берегу, отгорожена, там находятся Американские горы, различные аттракционы, качели, карусели, павиль­он кривых зеркал и т. п. Вход в эту часть парка плат­ный. Ближе к Биржевому мосту территорию занимает Зоосад. Часть парка вдоль Кронверкского довольно ухоженная, с выметенными аллеями, площадками для отдыха, обнесенными кустарником, со скамейками и песочницами. Вот в этот парк меня и водили гулять. Там ходили «моссельпромщицы» с лотками на ремне. Они продавали круглое мороженое между двух вафель, на которых были написаны имена. Другие торговали кон­фетами. Самыми привлекательными были «маковки» и «раковые шейки». Последние перепадали мне редко - дорогие. Я любила, когда брали с собой коляску, и тогда можно было ехать далеко, в самый конец парка, куда пешком я тогда дойти не могла. Но взрослые не любили коляску, т. к. она была громоздкая и тяжелая, как грузовая тележка или арба, и таскать ее на пятый этаж было трудно. С этим парком связано мое первое самое раннее воспоминание об отце.
    Остались и другие воспоминания. Напротив наше­го дома, на другой стороне Введенской был пустырь. Строения снесли, остались только ямы от фундамента, а вся площадка поросла бурьяном и травой. На этом пус тыре мама с Няней решили сушить зимние вещи. Они принесли туда одежду, развесили ее и выбивали пал­кой. Мне, наверное, было года три. Был теплый летний день. Няня взяла высушенные вещи и понесла их домой. Увидев, что Няня уходит, я побежала за ней. Мама это­го или не заметила, или не разгадала моих намерений, решив, что я бегаю где-то недалеко. А я направилась к дому. Для этого надо было не только преодолеть пустырь, но и перейти улицу, по которой ходит трамвай. Трамвай в те годы был самым опасным транспортом (недаром у М. Булгакова Берлиоз погиб именно под трамваем). Я бегом побежала через улицу, но в это время увидела, что со стороны Кронверкского на меня надвигается трамвай. Обернувшись на него, запнулась и упала на рельсы.... Нерастерявшийся вагоновожатый успел опустить за­щитную решетку, резко затормозить и вагон остановил­ся в каком-нибудь метре от меня. Вскочив, я побежала домой. Все обошлось благополучно.
    Если пройти по парку до зоосада и чуть дальше, то на берегу Невы был «рыбный садок». Это очень интересное место: там продавали живую рыбу. Она плавала в нев­ской воде, огражденная металлической сеткой. Продавец через люк в полу большим сачком вылавливал нужную рыбину, оглушал ее деревянной колотушкой и клал на весы. Иногда рыба соскакивала с весов и прыгала по полу, а продавец пытался ее поймать. Рыба была разная - от больших зубастых щук до нежной салаки и корюшки. Пока купленную рыбу несли домой, она иногда приходи­ла в себя и начинала шевелиться в сумке. Тогда наливали воду в ванну и пускали туда ее ожившую плавать.

Нева

    Река всегда привлекает внимание, а Нева в Ленинграде особенно. С ней связано многое в городе: и многочисленные мосты, и наводнения, и веселые празд­ники, когда в Неву входят нарядные, украшенные раз­ноцветными флажками корабли, и, конечно, ледоход. Зимой, когда Нева скована льдом, она кажется смир­ной и спокойной. На ней заготавливают лед. Вырубают большие ровные куски в виде параллелепипеда, разме­ром, наверное, 50 х 50 х 150 см. Их баграми вытаскива­ют из проруби на лед. Подъезжает лошадь, запряженная в сани, и на эти сани загружают ледяную глыбу. Иногда сани частично спускают в воду, чтобы легче было по­грузить плавающий лед. Лошадь боится так далеко пя­титься к проруби, упирается, испуганно ржет, возчики кричат, наконец, глыбу затаскивают на сани и бегом отъезжают от края. А по Неве к берегу тянется обоз с хрустальным грузом. На санях голубые, сверкающие на солнце, удивительные ледяные «кирпичи».
    Весна все ближе. Уже почернели на льду санные дороги, по ним перестали ездить. Все ждут, когда река вскроется. И вот лед ломается и его несет течением вниз по реке. У мостов образуются заторы. Перед деревянным Биржевым мостом через Малую Неву стоят «быки» из толстых бревен, обшитых железом. Об них льдины разби­ваются на мелкие обломки и свободно проходят под мос­том. Невский лед почти прошел, река очистилась, плывут отдельные небольшие льдины. Свободная вода сверкает на весеннем солнце. Но это еще не все. Проходит несколь­ко дней и на реке снова появляются льдины. Но это уже совсем другой лед. Невский был белым и даже голубова­тым, а этот желтый, с обтаянными и обломанными края­ми. Это плывет ладожский лед. За длинный путь по Неве его «обглодали» и вода, и солнце, и ветер. Теперь, когда очистилось ото льда и Ладожское озеро, из которого вы­текает Нева, наступила настоящая весна и на пороге лето.

Вступление в общественную жизнь

    Когда мне было около пяти лет, родители решили заняться моим образованием и отдали меня в частную немецкую группу. Там был десяток таких же малышей. Руководительница разговаривала с нами по-немец­ки, тут же переводя слова на русский, водила гулять и занимала различным рукоделием. Больше всего мне запомнилось плетение «ковриков» из яркой, блестя­щей цветной бумаги. Очень уж бумага была красивая. Немецкий язык я тоже начала осваивать. Придя домой, я объясняла, что стол - это дер тыш, а стул - дер стуль. Но это учение быстро оборвалось, т. к. в группе нача­лась скарлатина. Я тоже заболела.
    После скарлатины было еще много болезней. К кон­цу лета все они как будто отступили и меня отправили на дачу в детский сад восстанавливать силы. Детсад Академии наук уехал на дачу еще в начале лета, а меня привезли туда, по всей видимости, в июле. Мы приехали днем после обеда и дети спали. Меня приняла руково­дительница и повела по узкой деревянной лестнице на второй этаж дачи. Но я ни за что не хотела расставать­ся с мамой и ревела во все горло. Так началась моя «об­щественная» жизнь. Из зимних детсадовских занятий я помню только музыкальные. Руководительница расса­живала нас на стульчики и раздала всем музыкальные инструменты. Мне достался металлический треуголь­ник, который надо держать за веревочку и в нужный мо­мент ударять по нему металлическим стерженьком. Мне это нравилось, но не знаю, как уж у меня получалось. На этом мое музыкальное образование тоже закончилось.
    На следующее лето детсад выезжал на дачу на Сиверскую. Это были голодные годы, карточки и про­чие «удовольствия». Родители, видимо, беспокоились, как нас тут кормят, и, приехав в родительский день, спрашивали меня, что было на обед, на завтрак. Это было совсем не интересно, вопросы казались такими скучными. Да я и не придавала еде какого-либо зна­чения, даже не помнила, что ела на завтрак. Поэтому отвечала первое, что пришло в голову. Да, на завтрак были вареные яйца, на ужин тоже и вчера то же самое. Родители забеспокоились - ребенок ест столько яиц, от них может быть диатез. И отец отправился выяснять ситуацию. В результате этого выяснения мне пришлось  туго. На следующий день за завтраком руководитель­ница при всех детях отругала меня за то, что я жалу­юсь родителям, отобрала злополучное яйцо и заявила, что впредь мне яиц давать не будут. Она говорила это очень зло, и я чувствовала себя опозоренной на всю жизнь. Как теперь я буду играть с детьми, как они будут смотреть на меня «ябеду». Весь день я провела одна, забившись в кусты, даже на обед не хотела выходить. Пришлось меня искать. Вот к чему приводит излишняя родительская забота о здоровье своих чад.

Новые соседи

    Наши соседи по квартире, старички Смирницкие, вскоре умерли. Кто кого пережил, я не помню. Но одни похороны остались в моей памяти, они были первые в моей жизни. Родители отправили меня с Няней гу­лять, чтобы я не присутствовала при выносе. И мы пошли на Гулярную. Няне хотелось посмотреть на похоронную процессию, поэтому далеко от дома мы не уходили. Вот из арки нашего дома выезжают по­хоронные дроги. Черная лошадь украшена султаном и покрыта попоной. Что на катафалке, мне не видно, но Няня говорит, что там стоит гроб, который везут на кладбище.
    Потом в комнатах старичков поселились их род­ственники, у которых была девочка немного младше меня. Мне стало с кем играть.
    К Елене ходили приятели и подруги. Ребята часто занимались тем, что настраивали Елене детекторный приемник. Это была какая-то бесконечная и безнадеж­ная работа. Приемник то шипел, то выкрикнув что-то замолкал надолго.

Знакомство с театром

    Однажды Елена с подружкой собрались в театр на балет «Конек-горбунок». Решили взять с собой меня. Я никогда не была в театре и мама говорила Елене, что я еще мала. Театр и сам спектакль с его красочными костюмами и декорациями меня поразили. До сих пор я помню «живого» конька-горбунка и особенно жар-птицу в яркой красно-золотистой пачке, как будто рас­сыпающей вокруг свет. Сказку я знала, но, несмотря на пояснения Елены, не все происходящее на сцене пони­мала (мама была права) и, конечно, не обращала внима­ния на музыку, а больше следила за действием. Но ведь музыка от балета неотделима и танец - та же музыка. Кажется, с тех пор я люблю балет.

Животные в городе

    В годы моего детства в Ленинграде было еще много лошадей. Легковых извозчиков с пролетками (лихачей) постепенно вытеснили трамваи. А вот грузовых, ломо­вых извозчиков оставалось еще достаточно. Лошади в го­роде были единственными животными, если не считать собак и кошек. Они привлекали мое внимание. Лошади были разной масти, и Няня объясняла, что это карий, а это вороной, а тот соловый. Мне нравились названия мастей, они звучали как имена Лошади, возившие гру­зы, были крупные, сильные и неторопливые. Среди них встречались тяжеловозы и даже настоящие першероны, с крупным телом, толстыми сильными ногами, а над копытами была оборка из длинной шерсти. Однажды произошла забавная история, связанная с лошадью. Мне было уже лет восемь, и я ходила по окрестным улицам одна. Родители попросили меня прийти к ним на служ­бу. Для этого надо перейти Биржевой мост. Я боялась высоты, и мосты для меня были серьезным препятстви­ем. Когда я шла со взрослыми, то старалась держаться ближе к проезжей части, подальше от перил, чтобы фи­гура взрослого загораживала мне край моста. А тут надо идти одной. Попутных пешеходов на мосту, как нарочно, нет. Я вся внутри зажалась и пошла. Начало моста пре­одолела, а дальше самые высокие пролеты. Вдруг меня догоняет извозчик. Белая лошадь шагом везет телегу. Я стала на нее смотреть и стараться идти с ней в ногу. Так я преодолела середину моста. На спуске с моста лошадь, погоняемая возчиком, пошла быстрее и я уже за ней не успевала. Но мост уже был позади.

Я - «тетя»

    В 1932 г. у моей сестры Елены родился сын. Рождение Вячеслава5 внесло изменения и в мою жизнь. Я стала «тетей». Но когда меня называли тетей Ирой, я сильно обижалась. Это сейчас мне такое име­нование приятно, а тогда, в семь лет.... Достались мне и хозяйственные обязанности. Теперь я ходила за хле­бом. Булочная была в соседнем доме на углу. Я протя­гивала в кассу карточки и деньги и говорила: — «Семь французских булок». Наша семья теперь состояла из семи человек. Вячеслав родился в голодные годы и нужного питания ему, конечно, нехватало. Я помню, как он был неравнодушен к сливочному маслу. Ему было около года, он еще не говорил, но, увидев на сто­ле масленку с маслом, тянулся к ней, и мог есть масло прямо ложками.
   В 1933 году мне исполнилось 8 лет и меня записали в школу. Школа находилась недалеко, надо лишь обой­ти Введенскую церковь (тогда церковь еще не была раз­рушена). В первый день родители проводили меня до дверей школы, а потом я ходила одна.

В Москву!

    В 1934 году Академия наук переезжает в Москву. Мы тоже должны туда ехать. Из разговоров родителей я узнаю, что в Москве климат лучше, чем в Ленинграде, там больше солнца, и что мы будем жить на Полянке. Я не знала, что это просто название улицы. Эта «Полянка» представлялась мне зеленой солнечной лужайкой, тихой, спокойной, без городской суеты. А на самом деле она оказалась типичной улицей Замоскворечья, доволь­но оживленной, с трамваем и автомобильным движе­нием. Путь по ней вел из Замоскворечья к Каменному мосту и дальше в центр города.

В ДОВОЕННОЙ МОСКВЕ

    В Москву мы переехали в последних числах сен­тября 1934 г. Квартиры еще не было и мы посели­лись в кабинете отца в Ломоносовском институте на Старомонетном переулке. В своих кабинетах жили многие сотрудники, приехавшие из Ленинграда и ожи­давшие жилплощади. Комната была небольшая, застав­лена шкафами и большим письменным столом у окна. Справа и слева от двери за шкафами стояли две рас­кладушки, на которых спали мама и я, а отец, когда все угомонялись, укладывался на столе. Я засыпала первая и не видела, как он там помещался, видимо не очень удобно при его высоком росте. Иногда в выходные дни он днем досыпал на раскладушке.
    Утром, когда я просыпалась, родители были уже на ногах. Мама готовила тут же в кабинете какой-нибудь нехитрый завтрак. Затем я бежала в школу, а родители брались за работу. Из хозяйственных дел мне поруча­лось выносить мусор. За институтским зданием был за­бор, отделяющий территорию следующего дома. Вот к этому забору я и относила мусор с полным сознанием, что делаю праведное дело. Однажды сотрудница инсти­тута Маргарита Карловна Бельштерли, жившая тоже в своем кабинете, спросила меня, куда я выношу мусор. Я с готовностью пошла показывать ей «помойку». Но она была как-то разочарована и смущена этим «откры­тием».
    В Ленинграде первого сентября я пошла во второй класс. Приехав в Москву и поняв, что квартира будет не скоро, родители устроили меня в школу на Большой Ордынке. Школа была начальная, четырехклассная.  Потом в этом здании располагалось музыкальное учи­лище. В этой школе я проучилась немного, около двух месяцев.
    В конце ноября мы получили квартиру и пере­ехали на Первую Мещанскую улицу, и я опять оказа­лась в новой школе. В ближайшей школе не оказалось мест среди года и меня не приняли. Пришлось учить­ся опять в начальной школе, расположенной далеко от дома между Капельским и Безбожным (ныне опять Протопоповским) переулками. Она занимала старин­ное трехэтажное здание с колоннами. Там я закончила четыре класса, а потом меня приняли в десятилетку в пятый класс. В этой школе № 273 я проучилась до са­мой войны, окончив 8 классов. А десятилетку закон­чила уже на Урале в 22-й железнодорожной школе на станции Миасс.

В новой квартире

    С конца 1934 г., получив квартиру, мы стали жить на 1-й Мещанской, 130, квартира 23. Потом адрес стал - проспект Мира, дом 78а. Это у Рижского вокзала на углу 2-го Крестовского переулка. Большого дома, вы­ходящего теперь фасадом на проспект Мира, тогда не было. Его построили в конце войны пленные. А тогда вокруг нашего дома стояли одно-двухэтажные деревян­ные дома, и он возвышался над ними как гигант.
    Квартира была на втором этаже и состояла из трех комнат (11,15 и 17 в. м) и кухни 7,5 кв. м. Ванная ком­ната была, но самой ванны в ней не было. Полы были простые, деревянные, крашенные. Говорили, что это «подрешетник», на который полагается класть пар­кет. Когда доски высохли, между ними образовались щели, в которые даже проваливались мелкие предметы. Стены были беленые. На кухне стояла чугунная дро­вяная плита с баком для воды. Чтобы ее топить, надо добывать дрова, хранить которые было негде. Первое время пользовались ею, но вскоре водяной бак потек, дрова покупать на рынке по охапке трудно, и плиту ос­тавили в покое. Использовали ее как стол, а готовили на керосинках (газовую плиту и ванну с газовой колон­кой поставили уже после войны).
    Сам дом стоял еще в лесах, которые убрали очень не скоро, по-моему, перед самой войной или в нача­ле войны. А до этого на лесах ребята играли в казаков-разбойников и с криком и топотом носились на уровне второго и третьего этажей. Дом этот строился совместно с Наркоматом путей сообщения (теперь МПС), которому принадлежали два первых подъ­езда, а третий - Академии наук. В процессе строи­тельства денег, как всегда, не хватило, особенно у Академии, вот и въехали мы в такой недоделанный дом. Обещали сделать полы, поставить ванны, но все так и осталось на многие годы.

Лето под Ленинградом

    Переехав в Москву, мы не сразу оторвались от Ленинграда. Там оставались Елена с сыном и семья дяди Нети (Нестора Алексеевича Кулика - брата отца), с которыми родители переписывались. Весной 1935 г. дядя Нетя был проездом у нас в Москве (он геолог и возвращался из очередной командировки) и они с отцом договорились, что меня отправят летом под Ленинград, где семья дяди снимала дом в деревне. И вот я еду одна в поезде до Ленинграда, где меня встречают Елена и двоюродный брат Алексей. Они сразу без заезда домой повезли меня на другой вокзал.
    На поезде доехали до станции Шапки, а потом че­рез лес до деревни Озерки пешком. Шли по лесовозной дороге, сильно разбитой, а вокруг стоял нетронутый со­сновый лес с багульником, от запаха которого кружи­лась голова. Елена с Алексеем шагали не останавлива­ясь, пели песни, а мне хотелось остановиться, посмот­реть все как следует. Но мои провожатые торопились в этот же день вернуться домой.
    И вот я в Озерках. Там живут только тетя Ива (Наталия Рудольфовна - жена Нестора Алексеевича) с младшим сыном Кириллом. Он почти мой ровесник (на 9 месяцев старше), но, как мальчишка такого воз­раста, видимо, презирает девчонок и со мной не игра­ет. Я довольствуюсь обществом тети Ивы. Мы с ней ходим в лес за ягодами, которых здесь очень много. Чернику местные жители собирают в большие белье­вые корзины с помощью специальной зубчатой лопа­точки-вилки. А сколько тут малины! Огромные кусты, много выше моего роста, и я собираю ягоды снизу, куда тетушке наклоняться труднее. Здесь рассказывают всякие страшные истории про медведей, которые в эту пору тоже лакомятся ягодами. Встретив ободранные до прутиков кустики черники, тетушка говорит, что это медведь обсосал кустик и вместе с ягодами содрал и листья. И в малиннике тоже можно встретить мед­ведя. За высокими густыми зарослями его не видно. Тетушка окликает меня: — «Это ты трещишь ветками, как медведь?»
   Ходили мы и на озеро. Его берега заросли ивняком и вокруг лес уже другой, веселый с березами. Вот тут, в Озерках, впервые ощутила я душой величие и богатст­во леса, его бесконечность и могущество.

Воссоединение семьи

    В свое время Елена с нами в Москву не поехала, ос­талась с сыном и Няней в Ленинграде. Наверное, надея­лась, что ее семейная жизнь еще наладится. Да и с подру­гами и друзьями не хотелось расставаться. Переезжая в Москву, мы сдали две комнаты, а третью оставили Елене. В1935 г. еще были карточки, и с продуктами было неваж­но. В конце года отец вдруг получает письмо от Няни, где она с отчаянием пишет, что Елена потеряла продоволь­ственные карточки, и они голодают, Вячеслава кормить нечем и, если он хочет сохранить внука, то пусть забира­ет его в Москву. Отец ответил, конечно, согласием.
    5 января 1936 г. Елена привозит к нам в Москву Вячеслава и Няню. Был морозный день. Отец встре­тил их на вокзале и сразу забрал Вячеслава на руки и прикрыл своим полушубком. Так наша семья вос­соединилась и сразу увеличилась вдвое. Елена вер­нулась в Ленинград устраивать служебные дела, а в Москву переехала в конце 1936 г. Сначала она уст­роилась в геодезический институт, а потом перешла в Микропалеонтологический отдел ГИН'а к профессору Д. М. Раузер-Черноусовой, где проработала лаборан­том до самой пенсии. 

 Проза бытия

    Годы были трудные. Мама и Елена получали мало, отец немногим больше. Денег на все нехватало. Мама часто брала дополнительную работу надом. Но это была грошовая работа - дублирование библиографи­ческих карточек для каталога. Продуктовые карточки уже отменили, но изобилия не было, и продукты поку­пали самые простые и необходимые: крупы, картофель, капусту, молоко. Однажды мама принесла из буфета со­сиски, так это был праздник. А молоко покупали или на рынке, или у молочниц, которые ходили по квартирам. По выходным дням, обычно, готовила мама, а иногда за это дело брался отец.
    В те довоенные годы выходной был один. За этот день надо было сделать массу домашней работы: сва­рить обед, прибрать в квартире, сходить в баню, пости­рать и починить что-то. В будни времени было мало, т. к. рабочий день продолжался 8 часов, да еще дорога, так что вечером много не сделаешь. Мама не всегда ус­певала управляться с хозяйством, и отец помогал ей. Уборку в квартире каждый делал в своей комнате. Свой кабинет отец убирал сам и привлекал к этому меня, на­водил порядок на столе, ухаживал за цветами.
   Мама обшивала всех. Она шила не только нам, де­тям и себе, но и отцу рубашки, т. к. купить на него готовые было трудно - то рукава коротки, то ворот широк. Иногда в выходные дни устраивали прогулки в парки, в зоопарк. Отец там много фотографировал. Потом они с мамой печатали снимки, и в результате накопился це­лый альбом пробных отпечатков «Наши вылазки».

Весенние ливни

    Когда мы поселились на 1-й Мещанской, по ней еще ходили трамваи, а бульвар в середине улицы толь­ко что убрали. Позже, когда по улице пустили троллей­бусы, трамвайные пути перенесли на 2-ю Мещанскую. Но трамвайное кольцо вокруг скверика у вокзала еще долго существовало.
    Система водоотвода в довоенные годы была несо­вершенна. Когда разражалась гроза с ливнем, то улич­ные люки не успевали принимать воду. И вот майский ливень обрушивается на город. Ветер ломает ветки то­полей, обрывает листья, а улицы и дворы покрываются слоем воды. Машины идут по ступицу в воде. Чтобы перейти улицу, надо разуваться или, жертвуя обувью, идти по воде. Модные дамы снимают свои «лодочки», мужчины закатывают брюки и все идут босиком. Зато ребятам - рай. Гроза уже прошла, но потоки на улице еще не уменьшились и очень весело бегать по воде в веере брызг. Такие картинки у нас на 1-й Мещанской наблюдались не раз.
    Но самое гиблое место в Москве, как известно, Трубная площадь. Она расположена низко и к ней спускается несколько довольно крутых улиц. Во время сильного дождя вода по этим улицам устремлялась к площади и там образовывалось «море». Движение все останавливалось до окончания ливня и спада воды.

На окраине

    Напротив нашего дома, на другой стороне 2-го Крестовского переулка, куда выходят окна кухни и маленькой комнаты, находился небольшой одноэтажный дом в ряду таких же собратьев. От улицы и со­седнего дома его двор отгорожен плотным забором. Но нам со второго этажа он весь хорошо виден. Во дворе были сараи, несколько деревьев, кусты. Вот хо­зяева соорудили стол в тени разросшегося куста ивы и летом пьют там чай. В сарае стал визжать поросенок. Иногда он выскакивает во двор, и мы его видим. Этот дворик стал частью и нашей жизни. Мы замечали, ка­кие изменения произошли там. Вот закололи поросен­ка. Привезли дрова. Ива у столика выросла на наших глазах. Этот дом и двор Вячеслав нарисовал, и картин­ка висела у Елены в комнате.
    Довоенная Москва еще не разрослась до такой степени, как теперь. Мы жили фактически на окраи­не. Граница города проходила где-то за железными дорогами у села Алексеевского. А тут у Виндавского (Рижского) вокзала была Крестовская застава. У меня она ассоциировалась с двумя водонапорными башнями, стоявшими перед мостом через железные дороги. Башни были круглые, сложены из красного кирпича, почерневшего от времени, и представляли значительное архитектурное сооружение, замыкав­шее площадь перед вокзалом. Свои первоначальные функции они давно не выполняли. Внутри их пере­строили и выделили жилые комнаты. Эти башни хо­рошо были видны из наших окон.    
    Однажды я проснулась от какого-то странного звука, как от сильного удара. Я вскочила и подбе­жала к окну. Время близилось к рассвету. И я уви­дела на фоне светлеющего уже неба, что башни как бы оседают и затем рушатся. Я бросилась к родите­лям и разбудила их сообщением, что взорвали баш­ни. Отец встал и пошел смотреть, но застал их уже рухнувшими и только облака пыли над ними. Через много лет я вспомнила это событие, и оно предстало в моей памяти так же ярко, как в то утро.

У Виндавского вокзала
Кончатся Москва.
Крестовская застава
Смотрела свысока.
Москва росла и ширилась,
В заставе нет нужды
Движение усилилось,
Расширили мосты.
Две башни круглые,
Когда-то воду гнали.
Года настали «мудрые»
И башни те взорвали
На утренней заре,
Как-будто предсказали,
Что скоро быть войне.

    Их взорвали в 1939 году. А 30 ноября 1939 г. нача­лась война с Финляндией. А там не за горами был и 1941 год.

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА. 1941 ГОД

Последние мирные месяцы 


    1941 год начался обычно. В январе отец ездил к Владимиру Ивановичу Вернадскому, который от­дыхал в санатории «Узкое» под Москвой. В эту по­ездку отец взял маму и меня. Был выходной день и мы были рады такой прогулке. Ехать надо было до Калужской заставы городским транспортом, а оттуда загородным автобусом по Старокалужскому шоссе до остановки «Березовая роща». Это название по­казалось мне очень поэтичным, и я ожидала увидеть там чудесные места.День выдался великолепный, солнечный, морозный. Когда доехали до нужной ос­тановки, то рощи, в моем понимании, тамне оказа­лось, но через дорогу был лес, и в глубь него уходила дорога, ведущая к санаторию.
    Дорога была прямая и шла немного под горку. По обеим сторонам ее стояли высокие деревья, и кроны их почти смыкались, образуя красивую аллею. Деревья были одеты инеем, который сверкал на солнце, кругом лежал ослепительно белый снег, и над всем этим вели­колепием сияло яркое голубое небо, и бодрил мороз­ный свежий воздух. Пройдя какое-то время по аллее, я оглянулась и была поражена окружающей красотой: деревья образовали украшенный серебром коридор, а вдали как сквозь туннель виднелось синее небо. Я с восторгом закричала родителям: — «Смотрите, какая красота! А там дырка в небо!» Родители остановились и тоже стали смотреть на заиндевевший лес и синее небо. Эта картина, очевидно, тронула и отца. Через несколь­ко дней после этой поездки он написал стихотворение, где фигурирует «космичная дыра»- кусочек голубого неба в конце аллеи.
    Когда добрались до санатория, то оказалось, что там обед и тихий час и нам часа полтора пришлось ждать, пока Владимир Иванович освободится. Сотрудники санатория были очень любезны и предложили скоро­тать время на лыжах. После прогулки отец встретился с Вернадским и они долго разговаривали.
    День рождения у мамы 26 февраля. В библиотеке она работает с 1921 г. и сослуживцы решили отметить ее юбилей - 20 лет непрерывной, успешной и необхо­димой работы в Геологической библиотеке Академии наук. Она получила приветственные адреса от акаде­миков и сотрудников, от Отделения геолого-геогра­фических наук АН за подписью академика-секретаря П. И. Степанова, от Сектора сети специальных биб­лиотек АН, из Ленинграда от бывших сослуживцев и от своих коллег-библиотекарей. Президиум АН объя­вил ей благодарность и выделил премию в 1000 рублей. Ближайшие сотрудники подарили ей чайный сервиз и наручные часы ФЭД. Внимание и подарки ее очень растрогали. Часы она стала постоянно носить и только в 1948 г. подарила их мне в связи с окончанием универ­ситета. Сервиз она тоже берегла. Он выдержал эвакуа­цию, а чайник и сахарница сохранились до сих пор.
    Летом отец собирался ехать в Эстонию. Хотел лич­но встретиться с профессором И. А. Рейнвальдом, эс­тонским исследователем метеоритов, который обещал организовать поездку на остров Сааремаа и осмотреть там метеоритный кратер. В планы входило и ознаком­ление с коллекциями метеоритов в Таллиннском и Тартусском университетах. В эту поездку «заграницу» отец обещал взять маму и меня. Я и размечталась....
    Прошла весна, закончились занятия в школе. В первых числах июня Вчеслава, который перешел во второй класс, отправили в пионерский лагерь под Звенигород. Я еще сдавала экзамены за восьмой класс. Елена собиралась в экспедицию в Башкирию. Они с Ириной Черноусовой, аспиранткой ГИНа бегали по магазинам и закупали продукты и сухари для этой по­ездки. Сухарей давали только по 2 кг в одни руки, и им пришлось обойти несколько булочных, и привлечь для этой операции еще и меня. Наконец, экспедиция сна­рядилась, погрузилась на баржу, и Елена уплыла. Это было в первой половине июня.
    В мае мне исполнилось 16 лет, я стала совершенно­летней, и мне был положен паспорт. Я сдала документы в милицию и за готовым паспортом назначили придти 22 июня. Наступил этот день. После завтрака я отпра­вилась получать паспорт. Выйдя на улицу, я стала заме­чать всякие странности. По середине улицы, как всегда, ходил милиционер в белой гимнастерке, но... с противо­газной сумкой и винтовкой через плечо. Такого раньше никогда не было. У дверей сберкассы стояла очередь, что еще удивительней. Люди толпились возле кероси­новой лавки. Было много народу и в других магазинах. В милиции тоже все ходили с противогазами на боку, а возле некоторых столов стояли винтовки. Получив паспорт, я вернулась домой. Рассказываю, что видела. И тут отец объясняет, что началась война. Хорошего ра­диоприемника у нас не было. Была только черная «та­релка» для трансляционной точки. Но она очень плохо работала, давала больше шума, чем дела. Отец это не любил и ее включали редко. Но тут, видимо, он успел сходить к соседям и узнать подробности о начале вой­ны. Мы в этот выходной собирались поехать куда-ни­будь погулять на природе. И все оборвалось....

В военной Москве

    На окна повесили черные бумажные шторы - за­темнение. Немцы наступают быстро. Ясно, что война не шуточная. Отец на карте отмечает красными точка­ми населенные пункты, захваченные фашистами. В их руках уже Витебск, Орша, Могилев, Бобруйск - почти вся Белоруссия. Идет массовая мобилизация. Отцу в сентябре будет уже 58 лет. Он призыву не подлежит. Но события разворачиваются грозно и стремительно. 2 июля вышло постановление об организации народ­ного ополчения. И отец записывается в ополчение. В городе говорят об эвакуации. 16 июля принято поста­новление об эвакуации Академии наук. Академиков и детей эвакуируют в Боровое (Казахстан). Вместе с пионерлагерем АН Вячеслав, даже без заезда домой, уезжает в Боровое. У родителей собирают теплые вещи для детей и отправляют им вслед. Институты готовятся к отъезду. Отец приводит в порядок свои служебные дела.
    Вышло распоряжение сжечь все горючие мате­риалы. У отца много экспедиционных фотопленок (тогда фотопленки были горючие). Ему их жечь жал­ко, ведь это документы, которые неповторимы. Тогда он все эти пленки упаковывает в металлические ци­линдрики и вместе с детскими диафильмами, кото­рые он показывал во дворе («туманные картинки»), складывает в плоские ящички. Таких ящичков набра­лось три или четыре. И решает эти ящики закопать в институтском дворе. Но двор весь асфальтирован. Тогда мы с ним идем за дом к забору, пролазим через дырку на соседний двор, где растут деревья и трава. Выбираем ближайшее приметное дерево и под ним закапываем эти ящики. После войны сотрудники Комитета по метеоритам пытались найти эти пленки, но ничего не обнаружили.
    7 июля 17-я дивизия Народного ополчения была сформирована и ее выводят за город в район Бутова, где ополченцы учатся рыть окопы, изучают оружие. 20 июля дивизия передислоцируется под Малоярославец. Отец несколько раз приезжает в Москву по делам, ночует дома. Рассказывает, что они строят запасные аэродро­мы. Но только успеют закончить, как прилетают враже­ские бомбардировщики и все уничтожают.
    18 июля в Москве ввели продовольственные кар­точки на хлеб, сахар, масло.

Под бомбами

     22 июля Москву начали бомбить и с этого дня воз­душные тревоги повторялись почти каждый день.
    Отец в очередной раз приехал в Москву. Вечером тревога. Мы с мамой, обычно, уходили в подвал дома, где было устроено бомбоубежище. Мама зовет отца. Но он уже лег спать, ему главное - выспаться. Он объ­ясняет, что шансов попасть бомбе именно в наш дом совсем немного, к бомбежкам он привык и никуда не пойдет. Мы ушли, а когда вернулись, он говорит, что хорошо поспал за это время. Но тревоги были совсем не безобидные. В городе много разрушений. Пострадали Большой театр и театр Вахтангова, бом­бы упали вблизи Третьяковской галереи и фугасом снесен рядом почти целый квартал. Разрушен полу­круглый дом напротив Киевского вокзала на другом берегу Москва-реки, церковь на Арбатской площади рядом с Художественным кинотеатром. Это то, что я видела своими глазами.
    В нашем районе тоже нередко падали бомбы. Несколько бомб упало на железнодорожные пути. Бомбой пробит мост через железные дороги. А од­нажды днем, без всякой тревоги бомба упала во 2-м Крестовском переулке, совсем рядом: был слышен свист от ее падения. Она, видно, была небольшая - выбило стекла в окрестных домах, да разрушило сарай во дворе. На месте взрыва никто не пострадал. В одну из тревог, сидя в подвале, мы ощутили очень сильный взрыв, дом весь содрогнулся, показалось, что рухнула часть дома. Но это был взрыв большой бомбы на железной дороге.

Последнее свидание с отцом

    Отец подал заявление о приеме в партию. Попытки вступить в партию он делал еще в начале 30-х годов. Но тогда ему отказали. Видимо, не за­былось еще пребывание его в белой армии в 1919 — 1920 гг. Но теперь обстановка в стране другая. Его принимают на партийном собрании Института в последних числах июля. В связи с этим он был по­следний раз в Москве. К этому времени (примерно 27 июля) его часть в составе 33-й армии была отправ­лена на фронт во второй эшелон под Спас-Деменск, где включилась в строительство оборонительных сооружений. Уезжал отец из Москвы на фронт 2-го августа. Утром он простился с мамой, и она ушла на работу. А я поехала его провожать. Им к этому времени выдали обмундирование. Выглядел отец в нем ужасно. Оно было не новое, рукава гимнастер­ки отцу коротковаты, на длинных ногах - ботинки с обмотками. Мы едем на трамвае на Серпуховку. Где-то на Люсиновской улице база ополченческих диви­зий, оттуда идут на фронт машины. У ворот базы мы простились. Отец крепко поцеловал меня в левую щеку, еще раз посмотрел на меня и ушел во двор ис­кать попутную машину в свою часть. Мне дожидать­ся не велел и я пошла домой. Тогда я видела отца в последний раз. Таким он и остался в моей памяти, а его прощальный поцелуй помнится всю жизнь. И всю жизнь мне его очень не хватало.
    Теперь в Москве мы остались втроем: мама, я и Няня. Няня болела, она плохо ходила после ин­сульта, а тут еще у нее обнаружили рак печени. Мама ходит на работу. Они складывают самые цен­ные книги в ящики и относят их в подвал - там со­храннее в случае пожара или разрушения здания. Кроме фугасных бомб центр Москвы и заводы нем­цы засыпают зажигалками и вероятность пожара очень велика.
    Подошло 1 сентября. Сходила в школу, там пус­то, занятий нет. Встретила учительницу матема­тики Софью Александровну Вокач. Она собирала учеников старших классов и мы едем работать на овощную базу в Северянине, где проработали поч­ти весь сентябрь.

Письма с фронта

    От отца приходят короткие письма или открытки. Он спрашивает адрес племянника Алексея (сына бра­та Нестора), который тоже на фронте. Просит сходить к семье ополченца - сотрудника Института, который волнуется, не получая писем из дома. Мама выполня­ет эти поручения. Мы пишем ему письма, несколько раз отправляли посылки. Мама шлет ему починенные очки, которые он сломал. В другой раз он просит при­слать ему фонарь «летучая мышь». И всегда в посылку мама добавляет что-нибудь вкусное. Ко дню рождения (1 сентября) собрали отцу посылку, в которой были леденцы и бульонные кубики. Он получил ее с неко­торым опозданием, но она позволила ему с товарищем (С. Д. Ковановым, у которого день рождения 10 сен­тября) устроить «пир». Кованов вспоминал об этом после войны. Отец благодарит маму за поздравление, за посылку, пишет, что очень трогательны домашние мешочки, в которые мама упаковала содержимое. А мне он объясняет, какие бывают снаряды, что такое «шрапнель» и «бризантные» снаряды. Пишет о своем быте, что живет в своей экспедиционной палатке вме­сте с командирами, что он теперь старшина и у него в хозяйстве пять лошадей, которым он рад. Описывает природу, как надвигается осень, и живо интересуется делами Института.

На осадном положении

    В Москве очень тревожно. Частые налеты враже­ской авиации и днем, и ночью. Мама ходит на рабо­ту нерегулярно. Я перестала ходить на овощную базу. 30 сентября на Брянском направлении перешла в на­ступление 2-я танковая группа противника и началась «битва под Москвой». 2 октября перешли в наступле­ние главные вражеские силы на Вяземском направле­нии (группа армий «Центр»). В Москве идет массовая эвакуация заводов. 12 октября ввели продовольст­венные карточки еще на мясо, рыбу, жиры. Теперь без карточек почти ничего не купишь. Ходят страшные слухи о прорыве немцев то в одном, то в другом месте. 14 октября остановлены почти все московские заводы, круглосуточно ведется демонтаж оборудования. 15 ок­тября - приказ закрыть метрополитен. Ночью начали демонтаж эскалаторов. 
    И вот наступил самый ужасный день - 16 октяб­ря. Распространяется слух, что немцы уже в Химках. Это окраина города по Ленинградскому шоссе. Из-за частых тревог мама уже несколько дней не была в Институте. Мы не знаем ни действительной об­становки, ни что делать дальше. Утром 16 октября мы с мамой идем в Институт, чтобы что-то узнать. Транспорт практически не работает. Трамваи, как сле­пые котята, ползут по рельсам в направлениях, совсем не соответствующих своим маршрутам. Им мешают бесконечные вереницы машин со скарбом, ящиками, людьми, стремящихся куда-то из города. Кое-как с пересадками, а больше пешком, мы добрались до Старомонетного. В Институте, кроме вахтера, никого нет. Тогда мама решает идти в Президиум АН, там-то кто-нибудь да есть. Идем пешком на Калужскую. В этом районе совсем безлюдно. В Президиуме, на­конец, застали секретаря, которая собирает бумаги и говорит, что все уехали и что она тоже уходит. 
    Вышли на улицу. Холодный ветер гонит пыль и мусор. А по середине улицы от Калужской заставы идет стадо коров, которые уныло бредут, подгоняемые мрачными, уставшими людьми. Каким-то образом, очевидно пешком, добрались до дома. На следующий день 17 октября по радио выступил А. С. Щербаков (секретарь МК и МГК ВКПб) и объявил, что Сталин в Москве и что Москву сдавать врагу не собирают­ся, а будут защищать ее «до последней капли крови». Что-то стало проясняться. 20 октября в Москве вве­ли осадное положение.

Новое наступление на Москву

    Начался ноябрь. 6 ноября на станции метро «Маяковская» состоялось торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Октября. Выступал Сталин. 7 ноября на Красной площади прошел знаме­нитый военный парад. А через неделю началось новое наступление немцев на Москву. Усилились воздуш­ные налеты на город. Я сижу дома, мама почти не хо­дит на работу из-за бесконечных тревог. От отца давно нет писем. К нам часто заходит соседка, сотрудница Института Е. Цинзерлинг и они с мамой обсуждают си­туацию - надо решать, как жить дальше. В Институте возобновили эвакуацию.
    Но мы не можем никуда ехать из-за больной Няни. Она очень плоха, часто лежит в забытьи, бре­дит, почти ничего не ест. 17 ноября ей стало особен­но плохо, и в этот день она умерла. Мама сходила в поликлинику за справкой о смерти. Потом мы с ней как-то сумели выбрать время между тревогами, и сходили в ЗАГС, в похоронное бюро. Похороны на­значили на 20 ноября. В этот день тревога следовала одна за другой. Тем не менее, похоронная машина пришла вовремя. В машине один шофер. Втроем мы переложили Няню в гроб. А вот нести гроб с телом силы мало. Мама позвала дворника - деда (других мужчин нет). Общими усилиями снесли гроб со второго этажа, погрузили в машину. Не обращая внимания на то, что опять объявили тревогу (воют сирены и гудки), поехали на Пятницкое кладбище, за мостом. Там тоже работников мало. Церковь не работает, отпевать некому (Няня была верующая). Сами перекрестили ее, поставили гроб на санки мы с мамой повезли их в дальний угол кладбища. У готовой могилы все-таки оказались могильщики, которые опустили гроб в могилу. На могиле поста­вили дощечку с номером и фамилией.

Эвакуация

    Мы остались с мамой вдвоем. В Институте готовят к эвакуации библиотеку. Многие из остававшихся сотрудников собираются уезжать. И мама решает ехать с библиотекой. Такое решение она приняла, очевидно, потому, что ни родных, ни знакомых в городе не оставалось. Конечно, отец не знает, что мы уезжаем, но когда он вернется, то легко узнает в Академии, куда нас эвакуировали. Мы спешно собираемся. Эшелон отходит 27 ноября. Часть вещей - книги, отцовские бумаги, фотографии - мама относит в Институт и упаковывает вместе с библиотекой. Дома перебирает все вещи, жжет старые письма, готовит, что взять с собой. Часть лич­ных вещей увозят на институтской машине в багаж. С собой остаются портплед с постелью, швейная ручная машинка, с которой мама ни за что расставаться не хочет, какая-то одежда, посуда и еда на дорогу. Конечно, все взять с собой мы не могли. Забрали только самое ценное и необходимое, в том числе папины и Еленины вещи. Но много вещей осталось в большом сундуке, там были и фотографии Тунгуски 1939 г. Кроме сбо­ров и упаковки вещей, нужно было оформить броню на квартиру, сдать остающееся имущество по описи коменданту дома, передать перед отъездом ему ключи от квартиры. Домоуправление обязывалось сохранить квартиру и вещи. Сейчас я удивляюсь, как мама за не­делю справилась с такой огромной работой, с такими трудными сборами.
   Мы едем не в теплушке, а в пассажирском вагоне. Накануне ушел такой же поезд с эвакуированными и попал под бомбежку. С вагонов сорвало крыши, что-то еще пострадало. Разговоры об этом тревожат. Но мы проехали благополучно. От Москвы отъехали вечером. Свет в вагонах не зажигали. В вагоне темно, за окнами тоже тьма. Нигде ни огонька. И только когда поезд вы­брался за Волгу, поразило обилие света. Мы привыкли к затемнению, а тут ярко освещенные станции, мелькают огни в городах и поселках. С непривычки они кажутся очень яркими, даже пугают. Города и села, обозначен­ные огнями, выглядят и ночью такими не защищен­ными от налетов вражеских самолетов. Но, слава Богу, сюда они не долетают.
   Нас довезли до Свердловска. Тут пересадка. Библиотеку эвакуируют в Миасс. Часть сотрудников Института уже находится там, их разместили на базе Ильменского заповедника. Под библиотеку предназна­чена турбаза. Нас тоже собираются поселить там.

В МИАССЕ

    На бывшей турбазе

    В Миасс мы приехали где-то в первой половине декабря. Турбаза располагалась на другом от заповед­ника берегу Ильменского озера. Она состояла только из летних построек: несколько павильонов и большой дом, где размещалась раньше столовая. Этот дом уте­плили, сделав двойные стены и засыпав их опилками. Вставили вторые рамы на окна. Большой зал 4-х метро­вой высоты разгородили на небольшие комнаты, в каж­дой сложили печки-шведки с плитой. Здесь жизнь была совсем другая, не такая, как в городе. Электричества не было, освещались свечками, коптилками и кероси­новой лампой. Керосин надо было покупать в городе, а оттуда много не принесешь. За водой ходили на озе­ро, черпали из проруби. Туалет, естественно, на улице.. Была небольшая баня, которая топилась по-черному. Дрова надо было пилить и колоть самим, но привозили их исправно, как закажешь. Печка грела хорошо, зимой ее топили два раза в день, но обогреть нашу комнату, как следует, не могла. Комната при площади 10 м2 име­ла 4 м в высоту и весь теплый воздух скапливался на­верху, а на полу за ночь замерзала вода в ведре.
    Библиотеку разместили в летних дощатых павильо­нах. В бревенчатой избушке (бывшей конторе) в большой комнате сделали «читальный зал», а в маленькой пpoдолжали жить сотрудники. Мама разбирала библиотеку, распаковывала ящики, расставляла книги на стеллажах. Ей приходилось работать в холодных, неотапливаемых помещениях при сорокаградусных морозах. Она очень мерзла, заходила домой погреться и опять шла трудиться. Особенно мерзли у нее ноги в туфельках с ботами, ва­ленок не было. Были только старые валенки, в которых ходила я, и папины большие. Кончилось тем, что от меня валенки перешли маме, а я стала ходить в отцовских. Нам обеим эта обувь была очень велика. Но пока мама пошла на это, она в холодных павильонах уже застудилась и слегла с высокой температурой. Вызванный врач определил воспаление почек.
    Какие лекарства он прописал, я не помню, только велел перейти на молоко и овощи. Мяса и прочих белковых продуктов в нашем рационе и без того не было.  Молоко зимой доставать трудно. По выходным дням я ходила в город и на рынке покупала замороженное мо­локо в виде белых лепешек. Сотрудники сразу замети­ли мамино отсутствие «на посту» и приняли близко к сердцу ее болезнь. Кто-то договорился с местной жи­тельницей из заповедника, державшей корову, и при­носил маме по пол-литра молока. Мама пролежала, на­верное, недели две, если не больше, а как стало лучше, опять вышла на работу.

Уральская зима

    Зима на Урале 1941-42 года была очень холодная. Морозы начались еще в ноябре-декабре. Ильменское озеро замерзло сразу - покрылось прозрачной, как стек­ло, ледяной коркой, которая делалась все толще и проч­нее и, наконец, по ней стало возможным ходить. При этом прозрачности своей лед не потерял. Снега было мало, а тот, что выпадал, ветер быстро сдувал. Идешь, а под ногами черная глубина, иногда видны водоросли, которые качаются в воде. Было удивительно и в то же время страшно идти по такому льду. Но потом привык­ли. Да и дальнейшие снегопады засыпали лед.
    Пока я не ходила в школу, меня использовали на разных работах. Я помогала маме распаковывать ящи­ки с книгами и расставлять их на полках. Однажды пришел вагон с институтским имуществом, и надо было его быстро разгрузить. У завхоза была лошадь по кличке «Воробей». Разгружали вагон солдаты, у них было несколько подвод. Но завхоз решил усилить этот санный поезд Воробьем. Самой молодой и свободной была я. Мне и поручили ехать на станцию и везти от­туда груз. С лошадьми я, естественно, никогда не имела дела. Завхоз сказал: - «Вот лошадь, вот сани, вот сбруя, запрягай и поезжай». Выручила, как всегда, мама. Ей пришлось вспомнить молодость, свою жизнь здесь, в Миассе, когда у отца по долгу службы была лошадь и мама с ней управлялась. Вдвоем мы запрягли Воробья в розвальни и я поехала. Завхоз дал мне здоровенный дрын погонять коня и наказал, чтобы я его не жалела (кого, коня или дрын?).
    На озере уже установилась санная дорога. Под гор­ку с берега на лед Воробей сбежал довольно резво Но дальше перешел на шаг. И никакие мои «грозные» ок­рики и употребление дрына не могли заставить его сме­нить аллюр. Когда мы с ним дотащились до станции, то вагон уже разгрузили, имущество погрузили на подво­ды, а мне достался какой-то ящик и два свертка ковров. Эти длинные «трубы» еле укладывались на розвальнях, к тому же ровно положить их мешал ящик. А солдатские подводы уже ушли. Пришлось их догонять. Но шагом. Я догнала их на переезде, где они пропускали поезд, и пристроилась в хвост. После переезда дорога идет под горку да еще с поворотом. Тут мои сани опрокинулись и груз выпал. Я стала кричать возчиков, чтобы помог­ли. Один из них вернулся, помог водрузить все на сани и подогнал немного моего коня. Но, оставшись в моей власти, Воробей опять пошел шагом, и я с отчаянием видела, как увеличивается расстояние между мной и обозом. А вдруг опять опрокинутся сани? Но ледовая дорога ровная и мы с Воробьем благополучно достигли турбазы и сдали груз.
    В январе 1942 г. стояли сорокаградусные морозы, а в некоторые дни доходили почти до 50°. В школе еще каникулы. В один из таких морозных дней лаборантка Валя позвала меня сходить с ней в город, куда ее посы­лали по делам. До города пять километров. Идти надо через перевал лесом, оттуда спуск прямо к окраине города. Я охотно согласилась. Мама и другие сотрудницы провожают, проверяют нашу экипировку. Мороз в этот день, как нарочно, усилился, на термометре  - 48°. Нас укутывают платками, заставляют намазать нос и щеки вазелином. Идем на перевал. Через некоторое время oглядываемся друг на друга и видим, что лица у обеих по­белели. Стали тереть лицо варежками, но это замерзли  не наши носы, а вазелин, намазанный толстым слоем. Пришлось его весь стереть и в дальнейшем просто периодически растирать щеки и нос.
    Когда пришли в город, то оказалось, что в нужном Вале учреждении обеденный перерыв. Деваться нам не­куда, на улице два часа не просидишь. И мы отправились в кино, все-таки там теплее и можно сидеть. Что за фильм шел, я не помню. Но перед сеансом, как принято было в то время, в фойе выступали артисты. Вот на сцену выхо­дит артист и поет арию князя Игоря из одноименной опе­ры А. П. Бородина (...«О, дайте, дайте мне свободу»...). Я раньше ее не слышала и она меня потрясла Мы еще не знали судьбы отца, но эта ария, да еще исполненная в та­ких условиях и в такое время, словно была пророческой.

В школе

    В школу я пошла только в январе после зимних каникул. Ближайшая школа была в станционном по­селке. Она находилась выше поселка на склоне горы и состояла из двух одноэтажных бревенчатых, довольно больших домов. В одном занимались младшие классы, в другом - старшие. Это школьное здание существова­ло еще в начале века и в 1911-12 гг. в нем базировалась экспедиция академика В. И. Вернадского. Есть фото­графия: отец на фоне школы и позади него окна класса, в котором я училась.
    Кроме уроков нам приходилось выполнять и об­щественные работы: разгружать уголь, убирать классы. Однажды, уже в десятом классе, нас отправили в лес за­готавливать дрова для школы. От школы до делянки в Ильменских горах довольно далеко и много выше шко­лы. Там снег по колено. Ребята взялись валить деревья. Инструмент - топоры и двуручная пила. Пока шли, пока приноравливались к работе, короткий зимний день подошел к концу. Успели свалить несколько сосен. Девочкам досталось обрубать ветки. Но все сделать не успели. На второй день нас не взяли - непроизводительная работа. Как уж вывозили эти дрова, не знаю, но больше к лесозаготовкам нас не привлекали.
    Зима 1942-43 гг. Война продолжается. Немцы под Сталинградом. И хотя мы в глубоком тылу, порядки во­енного времени коснулись и нас. В школе ввели ночные дежурства. Возглавляет мероприятие военрук - моло­дой человек, немногим старше нас, демобилизованный после ранения. Он вел военное дело. Выпала очередь дежурить и мне. Назначили команду из трех мальчиков и трех девочек. Спрашиваем военрука, что мы должны делать. Говорит - охранять склад с имуществом. Склад - это кладовка, где хранятся лыжи, санки и другой инвентарь для урока физкультуры. Нам это кажется смешным: кому нужно это «имущество» и от кого мы должны его охранять. Но приказ есть приказ. С вечера истопник затопил школьные печи. К полуночи уголь почти весь прогорел. Запасливые местные ребята при­несли картошки и пекли ее в печке на углях. Мы с удо­вольствием лакомимся ею. Но забыли захватить соль, а картошка без соли....
    Ночь длинная. Ищем развлечения. Шестерым сторожить школу вроде бы ни к чему. И мы берем из охраняемой нами кладовки санки и идем кататься с горы. Мальчики такое развлечение презрели и дремлют у печки. А мы, три девчонки, Римма, Лена и я пошли на улицу. От школы вниз в поселок ведет довольно кру­тая улица. Ночь, луна, безлюдье и мы на санках вдво­ем или по одной летим с горы. Смеемся, радуемся. За этим занятием и застал нас военрук. Он пришел ночью проверить «пост», посмотреть, что делают патрульные. Сначала он строго стал выговаривать, как смели мы взять казенный инвентарь, но потом «смилостивился» и даже присоединился к нам и с удовольствием съехал несколько раз на санках с горы. Ведь он был еще очень молод! А тут такая романтичная обстановка и развеселившиеся девчата. 

Мальчики уходят на войну

    Заканчивала я школу весной 1943 года. Уже конец марта, нам осталось учиться одну четверть, вместе с экзаменами каких-нибудь три месяца. И вдруг наших мальчиков призывают в армию, даже не дают закончить 10-й класс. Все взволнованы этим и ученики, и учителя. Из нашего класса призывают человек шесть, у осталь­ных не подошел, видимо, возраст. Несколько дней они отсутствуют. Но потом появляются уже остриженные и сидят с нами на уроках. Уроки идут кувырком, мы пло­хо слушаем, учителя тоже отвлекаются на новобранцев. У последних настроение совсем не учебное, для них школа уже в прошлом. Что-то их ждет?

Трудовые каникулы

    В летние каникулы мама устроила меня на ра­боту коллектором в геологический отряд к Лидии Григорьевне Кваша. С ней я проработала оба лета 1942 и 1943 гг. Мы работали в районе Ленинского прииска. Уезжали дней на десять, потом возвращались, собирали продукты и опять ехали. Хлеб по карточкам, и больше, чем на 10 дней, его не дают. Дольше и сохранить его трудно. Это основная еда, и еще крупы. В первую же поездку я осрамилась. Мы остановились в доме стара­теля Калинина (потом выяснилось, что он помнит отца, когда тот работал в Миассе помощником лесничего). Утром, уходя в маршрут, попросили хозяйку поставить в русскую печку, которую она топила, нашу кастрюльку с пшенной кашей. Лидия Григорьевна велела это сде­лать мне, а я не знала, сколько надо сыпать пшена и на­ливать воды. Дома ведь готовила мама.
    Наши поездки в горы были очень интересные. В геологии я мало, что понимала. Лидия Григорьевна учила меня обращаться с горным компасом, отбивать образцы пород. Объясняла, что за породы выходят на поверхность, что такое брекчии и какие кристаллы вид­ны на образцах. Я все слушала с интересом, старалась запомнить, но меня отвлекала окружающая природа. Она была великолепна! Мы ходили по «диким» склонам увалов, на плоских вершинах которых растет степная вишня и клубника; по нетронутым лесам, где зреет сочная ароматная земляника, по лугам, на которых нога утопает в цветущих травах. Над головой пели птицы, а на земле мы спугивали то зайца, то рябчика. Глядя во­круг, у меня замирало сердце от восторга.
    И я решила тогда, что гораздо интереснее изу­чать не мертвые камни, а вот эту живую, трепещу­щую, полную жизни природу. И я изменила семей­ной традиции, не стала геологом, хотя раньше хоте­ла им быть. В 1943 г. я поступила на биологический факультет МГУ, не зная еще, чем буду заниматься. А насчет семейных традиций.... Так ведь я училась, как и мои родители, на том же естественном факультете, и программы в начале и середине века были очень похожи, естественно, с поправкой на время, на развитие науки. И экзамены мы с отцом сдавали по одним и тем же предметам.

В геологическом отряде

    В 1942 г. мы работали в окрестностях Ленинского прииска. Однажды мы попросили нашего хозяина-старателя показать, как он моет золото. Он согласился. Работал он вдвоем с женой. На ручье установлен станок, который состоит из насоса и ступенчатого лотка. Порода засыпается на грубую сетку, куда насосом подается вода. Крупные куски остаются на сетке, а мелочь с водой бежит по лотку и крупинки оседают на ступень­ках. Работа очень тяжелая. Надо одной рукой качать ручку насоса, а другой шевелить лопатой породу на сетке. Жена старателя с этим вполне справлялась, а он лопатой бросал на сетку породу. Мы обе попробовали работать на станке, но не справились. Рассматривали на лотке, что отмылось, но золота в этот раз там не было. Ведь они перемывают старые отвалы, где золотые  крупинки встречаются не часто. Зато по прииску ходят всякие рассказы о необыкновенных удачах. Например, одна хозяйка пошла загонять гусей, идет по старому от­валу и видит, лежит странный камень. Подняла его, а это самородок с куриное яйцо.
    В нашей работе тоже не обходилось без приключе­ний, но совсем иных. Однажды после рабочего дня мы возвращались домой и доверились дороге, так как уста­ли и не хотелось идти прямиком через лес. Чувствуем, дорога уводит куда-то в сторону и, чтобы сориенти­роваться, мы поднялись на увал. Когда вскарабкались по камням на самую вершину, то открылось чудо. Противоположный склон круто обрывался вниз и у его подножия лежали два почти круглых озерца, разъеди­ненные узкой полоской суши. Они были как два голу­бых глаза, смотрящих на нас. А может быть, это дейст­вительно были глаза великана? Он лежит, а мы забра­лись на его «лоб» и заглянули ему в глаза. Ведь озера на Урале необыкновенные, красивые и таинственные. Наверное, от таких вот впечатлений рождаются поэти­ческие сказки про богатырей, красавиц и живую, дейст­вующую природу. Во всяком случае, эти озера помогли нам, Лидия Григорьевна быстро нашла их на карте и мы взяли правильное направление к дому.

Огороды

    На турбазе шла своя жизнь. Весна 1942 г. Всем от­вели участки под огород. Мы с мамой сходили в город на рынок, купили семян. Картошку и капусту решено сажать коллективно. Для этого надо выкорчевать пни на вырубке. Устроили субботник. Крупные пни выво­рачивали лошадью. Мы руками и топором воевали с мелкими. Под капусту отвели поляну на берегу озе­ра, там более влажно. На участке возле дома вскопали грядки, посеяли огурцы, помидоры, морковь, свеклу. Удивляюсь, что тут могут вызреть помидоры, я их счи­тала южным овощем. Но огород удался. Мама трудилась на нем все свободное время. Родились и огурцы, и помидоры. Последних хватило почти до нового года. Осенью ходили за опятами. Их выросло очень много в ольховнике близ турбазы. Собирали грибы прямо в мешок, набрали ведра три. Потом мама их сушила и со­лила. Из поездок в горы я привезла как-то ведро дикой вишни. Это тоже дополнило запасы на зиму. Основное питание составляли овощи, хлеб, крупы. Очень выру­чала дополнительная хлебная карточка, которую дава­ли за отца. Карточки были разной категории: у мамы служащая, у меня иждивенческая, а за отца - рабочая. Поэтому хлеба нам хватало. Остальные продукты вы­давали нерегулярно.
    Несколько раз мы скапливали хлеб за три-четыре дня, получали целую буханку и несли ее на рынок продавать, чтобы на вырученные деньги купить что-нибудь. За бу­ханку давали 100 рублей. Как-то продали мою бумажную юбку, которую охотно купили, хотя она была уже перекра­шена. Больше продавать было нечего. Папины вещи мама берегла. Да и продавцы мы были неумелые. Маминой зарплаты, конечно, не хватало, чтобы покупать продукты на рынке. Да и купить там можно было немногое. Зимой покупали иногда замороженные лепешки молока. Как-то купили мед, так как сахара по карточкам получали мало и редко. Когда я летом работала, мой небольшой заработок тоже пополнял бюджет, но ценнее была рабочая карточка, по которой давали больше хлеба.

Тревога за родных

    За Вячеслава и Елену мама была более или менее спокойна. Вячеслав в академическом детском доме в Боровом. Там за детьми смотрят, они одеты, накорм­лены, учатся. Елена работает в Уфе. Пишет, что у нее все в порядке. Но вот из Ленинграда приходит тревож­ное письмо от Наталии Рудольфовны, жены Нестора Алексеевича (брата отца). Мы знаем, что Ленинград в блокаде (с 8 сентября 1941 г.), но плохо представляем, что это такое. Письмо от 24 марта 1942 г. в Миасс при­шло только 18 апреля. Наталия Рудольфовна сообщает о смерти мужа Нестора Алексеевича. Он погиб, очевид­но, во время обстрела или бомбежки 31 декабря 1941 г., но она путает даты и пишет, что это произошло 2 февра­ля 1942 г. Пишет, что им живется очень плохо. Кирилл (младший сын) лежит в больнице, он ничем не болен, но очень ослабел. Они хотят уехать, но ничего из этого не выходит. Спрашивает, сможет ли мама приютить их на первое время, или хотя бы Киру. Кроме голода они страдают от одиночества, так как все знакомые уехали, и рады письмам, которые получают от мамы и Елены. Мама пригласила их приехать к нам. Я тоже хотела, что­бы они приехали. В письме от 17 мая 1942 г. Наталия Рудольфовна пишет, что от Алеши (старшего сына, ко­торый на фронте) последнее сообщение было в марте. Он собирался приехать за ними, но так и не приехал. Вскоре он погиб. Так и не суждено было выехать им из Ленинграда. В 1943 г. в Ленинграде стало легче. В январе прорвали блокаду. В июле 1943 г. Наталия Рудольфовна сообщает, что дочь Таня на фронте в действующей армии старшим писарем, а до этого была «грузчиком в очень тяжелых условиях». Она заезжала домой и выглядит хорошо. А вот Кира, который «работал всю зиму не по силам», опять в больнице, у него туберкулез II стадии. Кирилл умер в августе 1943 г. Ему было 19 лет.

Новые сведения об отце

    От отца мы давно не получали писем. Последнее письмо было от 28 сентября 1941 г. В начале 1942 года в Миасс приехал А. Т. Суслов, аспирант ГИНа. Он тоже был в ополчении. Их часть (12 дивизия Народного ополчения) попала в окружение, но им удалось вы­рваться. Ему помогло, что он хорошо знал места, так как перед войной там работал. Он первый и рассказал нам, что отец со своей частью, очевидно, тоже попал в окружение6, но вырваться из него очень трудно, идут сильные бои. Это объясняло отсутствие писем, но не успокаивало, а, наоборот, усиливало тревогу за отца.
   В. И. Вернадский находился в это время в эвакуации в Боровом (Казахстан). Оттуда маме пришло взволнован­ное письмо от его личного секретаря А. Д. Шаховской, в котором она пишет, что до Владимира Ивановича дошли сведения, что от Кулика с фронта давно нет писем, и он очень обеспокоен его судьбой. О гибели Л. А Кулика он узнал только вернувшись в Москву.

Возвращение в Москву

    Наступил 1943 год. Обстановка на фронте начинает меняться. Прорвана блокада Ленинграда (18 января 1943 г.). Бои в Сталинграде к февралю 1943 г. закончи­лись разгромом фашистских армий под командованием Паулюса. В войне наступил перелом. В июле-августе развертываются бои на Курской дуге. 12 июля происходит танковое сражение под Прохоровкой. 5 августа освобождены Орел и Белгород, в честь чего в Москве прозвучал первый за время войны победный салют. 23 августа освобожден Харьков. На западном направлении тоже успехи — ликвидирован Ржевско-Вяземский выступ и 23 августа освобожден город Спас-Деменск. Москва уже в безопасности и туда начинают возвращаться эвакуированные предприятия и учреждения.
    У нас в Миассе тоже идут разговоры о возвращении в Москву. В конце августа мы с Лидией Григорьевной вернулись из командировки. Мама упаковывает библио­теку для отправки в Москву. Мы тоже хотим вернуться, но в Москву попасть не так просто. Решили, что мы будем сопровождать груз. Списались с Еленой. Она будет главной сопровождающей, а мы с мамой ее семьей.

Трагическое известие

    В первых числах сентября приехала из Уфы Елена. Вагон с грузом (теплушка) отправляется 10 сентября. Уже все готово. И вот за несколько дней до отъезда приходит письмо из Спас-Деменска от Я. И. Гольцова. Оно было ад­ресовано в Москву в Академию наук и оттуда переслано нам в Миасс. Гольцов уведомляет о смерти Л. А. Кулика 14 апреля 1942 г. Спас-Деменск только что освободили, и он с первой же почтой отправил письмо. Это известие по­вергло нас в шок, хотя тревога давно жила в душе и было понятно, что с отцом что-то случилось. В голове все это не укладывалось, а сердце разрывалось. Как теперь жить? Мама и Елена держатся. Весть быстро разнеслась по тур­базе. Заходят сотрудники, произносят слова соболезнова­ния, утешения, стараются ободрить нас. Так с этим тяже­лым известием мы и поехали в Москву.
    Москва встретила неприветливо. Квартира наша оказалась занятой, несмотря на все брони и расписки. Вещи разворованы. Вернули квартиру только через суд. Положительным было лишь то, что меня приняли в университет. В начале 1944 года вернулся из Борового Вячеслав. Семья собралась вместе. И жизнь потекла своим чередом..., но уже без отца.
    А холодным январем 1945 г. мы с мамой были на по­хоронах В. И. Вернадского. Его хоронили в Москве на Новодевичьем кладбище. Было много народу, главным образом ученики, сотрудники, но не было родных: его жена умерла в 1943 г., дети жили в Америке и не смог­ли приехать. Но у всех, кто присутствовал, было горькое чувство утраты очень еще нужного и близкого человека.

Последние письма отца

    Через некоторое время после возвращения в Москву мы получили последние письма отца, написанные уже в плену. Их сохранила и затем переслала нам жительница с. Всходы учительница Мария Франциевна Заккис. Из них становится ясной судьба отца в последние месяцы его жизни. 6 октября 1941 г. он был ранен осколком в ногу при отходе наших войск, попавших в окружение. Он ярко описывает картину последнего боя. Затем - плен и лазарет для советских раненных в с. Всходы, где он пробыл пять месяцев. В марте 1942 г. он был пе­реведен в другой лагерь для военнопленных в г. Спас-Деменске. Об этом пишет и М. Ф. Заккис, и другие. Там он заразился тифом и умер 14 апреля 1942 г. Вот его по­следние письма.
    «6.10.1941 г. ...Дремучий лес. Октябрьская ночь. Узкая лесная дорога забита подводами, передками, орудиями, машинами, лошадьми, бойцами. На опушке бой: трещат винтовки и пулеметы, оглушительно бухают орудия, снопами метеоров просекают воздух очереди немецких трассирующих пуль; впереди гремит и затихает «ура!»; в тылу - организационная сумятица и бестолковые крики; стоны и первые белые перевязки раненных и мешковатые тела убитых. И сквозь ажур ветвей с полуночного неба на все это льет свой зловещий красноватый свет планета Марс, символ древнего бога проклятой войны. Я иду навстречу ему с хлюпающей в сапоге кровью: «Я принес тебе, кровавый, свою жертву! Возьми ее и уйди с путей страны моей родной»».
    «Милые, дорогие, далекие! Сегодня 21 октября 1941 проклятого года. Районное село Всходы Смоленской области. «Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели...» Пасмурно, ветрено, дождливо; снег стаял; трепещут оставшиеся на деревьях листья и летят в одиночку по воздуху. В селе безлюдно, люди прячутся в немногих пригодных для жилья зданиях. Оживлен лишь тракт, по которому движутся немецкие машины всех сортов и размеров и иногда длинные эшелоны пленных. Горе осенило своим крылом Родину! Кто же я и что же я? Сейчас я прежде всего раненный. Рана на ноге улучшается, но медленно, так как я растравляю ее: толкусь с утра и до вечера, ибо я, во-вторых, санинструктор, а проще говоря - санитар при временном лазарете для советских военнопленных в с. Всходы. Под это учреждение занят бывший родильный дом. Все в нем разрушено, загажено. Клиентура сейчас исключительно хирургическая. 5 палат с 7-15 раненными в каждой. Бойцы, женщины, местное население: все жертвы бомбежки и пулевых ранений. Антисанитария вопиющая кругом. Врачи - военнопленные. Сперва я был на перевязках и операциях и по уходу по лазарету без прикрепления к палатам. Теперь за мной сохранили на операциях общий наркоз и прикрепили детскую палату. В ней 6 пациентов: Маня, Нина, Паня (3-5 лет), Ваня (12 лет), Дуся и Поля (17 лет). Маня, Нина и Поля - сестры, попавшие под бомбежку. Маня уцелела, Нине ампутировали руку, Поля - с травмой обеих ног, мать их убило. Паня ранена в обе ноги; родители погибли. Дуся с огнестрельной раной и осколком в ноге. Ваня поднял гранату и получил ранение в область левой щеки и глаза и в живот; славный парнишка; его положение тяжелое. Стоны, охи и плач день и ночь! С питанием скудно: основа картофель. Иногда приходят местные жители и приносят немного хлеба, молока, а своим близким - даже мясо. Лазаретные фуражиры до­бывают изредка капусту, свеклу и т. д.
    Приходят и патриоты, будущее Родины, своим словом участия и соболезнования желающие облегчить страдания раненных. Им мы передаем свои письма с просьбой отправить по восстановлении почты.
    Родные мои, как бы я хотел знать, что с вами, здоровы ли вы? Я трепещу за вашу судьбу. Крепко целую Вас заочно и рвусь к вам. Ваш Леня.»
    «28.10.1941 г. Всходы (село такое!) Временный ла­зарет в родильном доме для советских раненных. Глухая полночь. Густой трупный смрад от загнивших ран - во всех палатах; плотный тягучий липкий воздух насыщен стонами, животным воем, дикими выкриками. В дет­ской комнате (тоже - жертвы войны!) - та же картина плюс вонь мочи и кала. Нестерпимо душно. В тусклом полумраке (от коптилки) страдальчески светится голубой глаз (другой выбит!) мальчика, хорошего мальчика с разорванным осколком животом. А с другой стороны  в верхнюю шибку окна кровавым глазом гипнотизирующе глядит все она же, кошмарная планета Марс; и жутью веет от этого недремлющего огненно-красного ока, от мысли, что над всей родной землей распространилась эта эмблема войны, горя, разорения и гибели культур!»

 

6. В окружение западнее Вязьмы попало несколько наших армий: 32-я, 33-я, 19-я, 20-я, 24-я. Только отдельные небольшие отряды этих армий сумели прорваться из вражеского кольца. (Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления. Издательство Агентства печати Новости. М. 1971).