МЕМОРИАЛ
Геннадий Карпунин
Памяти Ю. А. Львова
Что пылало во мне,
Скоро станет золой.
Мой затес на сосне
Заплывает смолой.
Упакован рюкзак,
Зачехлен карабин.
Расплескался коньяк
Ванаварских рябин.
Упакован рюкзак,
Зачехлен карабин.
Расплескался коньяк
Ванаварских рябин.
Скоро мой самолет
В небе сделает круг.
Песнь тунгусских болот
Ты напой-ка мне, друг.
Хороша там строфа
Про лишайники-мхи.
Побурели торфа,
Догорели стихи.
Не верится, что нет его с нами - ученого и прекрасного педагога, внимательного, терпеливого, любящего. Биолог по образованию, свои научные интересы он связывал с проблемами болотоведения, экологии, влияния сверхвысокого напряжения ЛЭП на ландшафт и биоту и др. Автора заметки связывает с Юрием Алексеевичем многолетняя дружба до последнего его дня и совместная работа по исследованию техногенных загрязнений в окрестностях больших городов, по оценке фонового аэрозоля и, главное, по проблеме Тунгусского метеорита. А начиналась эта дружба так...
1960 год. Я еду в экспедицию на место падения Тунгусского метеорита. Наш начальник (мы зовем его командором) Геннадий Федорович Плеханов взял меня в качестве секретаря. Мы с ним едем немного раньше всех. В Красноярске, завершив все организационные дела, идем на вокзал встречать первую группу ребят. Последний год я жила не в Томске, поэтому не знаю почти никого из большой толпы, высыпавшей на перрон. Но глаз мой сразу выделяет несколько человек, и среди первых - молодого, высокого, зеленоглазого, уверенного и спокойного в своей полевой опытности, в походной одежде, в извечных кирзовых сапогах, Юрия Алексеевича Львова.
В Ванаваре мы с Плехановым отправляем в тайгу группу за группой. Я, как бумажный червь, целыми днями тружусь над какими-то договорами, ведомостями. А Юра со своими "болотоведами" ( в свою группу он взял Галю Иванову, Лиду Лагутскую, Валерия Мильчевского ) каждое утро уходит в маршрут для изучения окрестных болот. К вечеру ребята возвращаются, я помогаю им разбирать образцы, слушаю их разговоры и про себя тихонечко скулю о своей суровой доле. Скоро и они, закончив обследовать окрестности Ванавары, уйдут в тайгу, а моим делам не видно и конца.
Но накануне вечером Юра, без всякой просьбы с моей стороны (у нас с дисциплиной было все в порядке ), но, по-видимому, сердцем поняв меня, предложил Плеханову такой вариант: утром я иду с ними до Цветковского торфяника (5-6 км от Ванавары); мы отбираем пробы торфа, ночуем, а утром я с образцами возвращаюсь обратно. Согласие получено. Я ликую, не представляя, что за этим стоит.
И вот я, счастливая, сразу вслед за Юрой - в знак расположения ко мне ребят - впервые ступаю на тропу Кулика, уводящую нас в Тунгусскую тайгу, такую еще не познанную и таинственную и своим суровым природным одеянием, и своей тайной. Не знаю, кто как, а я шла искать только следы космического корабля, погибшего 30 июня 1908 года.
Хорошо идти за таким уверенным человеком. Короткие перекуры. Курят оба - и Юра, и Валера, причем с особым удовольствием скручивая основательные самокрутки, доставая махру из мешочков для проб. Благодаря величине этих самокруток, отдых обычно продлялся, что и нас, некурящих, вполне устраивало.
Через некоторое время пошел дождь. На Цветковском торфянике мы и останавливаться не стали -дождь погнал нас дальше. Шли до вечера, до небольшого ручейка. Тогда еще не было спасительного полиэтилена, мы были мокры до ниточки. Поставили палатку, распалили огромный костер. Сварили манную кашу (лишь бы поскорее ), а Юра с Валерой соорудили вокруг костра сушилку. Мы всю ее обвешали своей одеждой, переодевшись кто во что. Мне Юра выделил свои вторые штаны, а Галя - маленький голубой свитерок. Над костром мужчины повесили, пристроив как-то на веревочке, довольно большой мешок махры.
Дождь все не унимался, и мы полезли в палатку. Кое-как разместились в ней и увлеклись манной кашей. Через некоторое время кто-то спросил: "А как там наши вещи?" Валера выглянул и флегматично сказал: "Горят". И не спеша полез из палатки. Юра за ним выскочил бодрее. Когда я выглянула, то увидела, что вся наша одежда пылает. Мы стали тушить ее, бросая на землю и топча. А в палатке почти рыдала Лида. Выйти она не могла, т. к. сидела закутанная в одеяло - ее единственные штаны сушились.
В большом напряжении мы стали подводить итоги - пострадало хоть что-то, но у каждого: у Гали сапоги, у меня рюкзак и куртка, у кого-то рубашка, у кого-то шапочка. Махорки не нашли вообще - она, как мы догадались, сгорела первой. А в палатке продолжала страдать Лида. Ее штанов нигде не было. Наконец я увидела темную тряпочку на соседнем кустике - от Лидиных штанов остался один поясок. И когда я это показала ребятам, все стали хохотать, безудержно, до слез, до полного освобождения от стресса. Как хорошо и беспечально нам было!
Утром я отдала Лиде Юрины штаны, Юра мне дал кусок хлеба с маслом, надел на мою прожженную куртку рюкзак с веревочкой вместо лямки и поставил на тропу. Я пошла, оставляя у ребят свое сердце, и, наверное, больше витала в облаках, чем смотрела под ноги, потому что довольно-таки быстро обнаружила: пути наши с тропой разошлись. Я заблудилась. К счастью, я не очень растерялась, взяла направление на юг (мимо Подкаменной Тунгуски не пройду) и пошла напролом.
В Ванавару к встревоженному до черноты Командору я вышла только к утру, едва передвигая ноги. Переволновался за меня он до такой степени, что, наверное, и видеть ему меня стало тошно. Я боялась, что мне тут же будет выдан билет на обратный рейс до Томска, но все обошлось: или командор нашел себе другого секретаря, или бумажные дела кончились, но дня через три я уже снова шла по тропе, теперь ведомая Валерием Кувшинниковым.
Перед выходом Валерий тщательно проверил мои вещи, отложил все лишнее, и мы побежали. По-моему, быстрее я никогда больше не проходила тропу (путь от Ванавары до изб Кулика около 90км). После р. Чамбы (нашего традиционного ночлега) пошли Чамбинские болота - один из самых трудных участков пути. Был очень жаркий день, невыносимый гнус. Идти было очень тяжело. И вдруг посреди болота, на старом пне в какой-то баночке - букет чудесных оранжевых лилий, которые растут только на Чамбе, и записка: "Бояркиной от болота". Букет еще свежий, значит ребята где-то недалеко. У меня вырастают крылья.
Через несколько часов мы вышли на небольшой торфяной островок среди болота. Радостная встреча. Я, к великому удивлению Кувшинникова, достаю лишние вещи - несколько пачек папирос и детские красные сандалии вместо сапог для Гали - ничего другого в Ванаварском магазине обнаружить не удалось.
Взяв меня за руку, большими шагами Юра буквально потащил меня смотреть шурф, который они вырыли в болоте и теперь описывали. На дне его, на вечной мерзлоте, стояла кастрюля с клюквенным киселем. Потом мы отведали этот кисель, оказавшийся бесподобно вкусным и холодным. Мне так хотелось переночевать в лагере у ребят, но Кувшинников оказался неумолим. И я снова прощалась с ребятами, и снова оставляла свое сердце.
В Центре (так мы называем нашу базу, где находятся избы Кулика ), Командор, прилетевший вертолетом, опять обратил на меня свой взор и посадил в лабаз, т. е. назначил ответственной за все продовольственное обеспечение. Лабаз - это нечто вроде избушки на курьих ножках, где хранились продукты. Конечно, эта работа могла бы считаться второсортной, но я усмотрела в ней и достоинства. Утром я быстренько снаряжала продуктами уходящие в маршруты группы, варила какую-нибудь кашу на весь день и становилась свободным человеком.
Свободу свою я использовала для работы в какой-нибудь группе. И часто случалось так, что Юра отводил свой отряд на место работы, давал задание на целый день, приходил в Центр, и мы с ним уходили на болото. Юра как-то трепетно их любил. Это была его Среда. По зыбкой, казалось, такой ненадежной трясине, он шел легко и свободно, словно под ногами, под сомнительно плотной поверхностью, не было восьмиметровой глубины воды. Он научил меня не бояться болот. Нужно только познать их. И я познавала...
Иногда он брал тяжелый железный бур, и мы шли бурить болото. Обычно, не выпуская папиросу изо рта ( отпугивает гнус ), он всаживал бур в глубину - легко, словно в масло. Казалось, что только ему по плечу была такая работа. Все больше и больше углубляя бур, Юра доставал образец за образцом, основательно каждый осматривал и передавал мне для упаковки и маркировки.
Но больше всего я любила ходить с ним описывать торфяники. Юра выбирал сфагновый островок с подушками "золотистого" очеса, делал надрез торфа, а я поудобнее, словно на пуховике, устраивалась где-то поблизости. После этого он, опять закурив, садился куда придется ( мне кажется, что на болоте он вообще не искал удобных мест - ему везде было комфортно ) и, задумчиво глядя на мох, начинал описание. Я писала, стараясь ничего не упустить.
А описание это было очень поэтично. В моем воображении мхи сплетались в привлекательные узоры. Я начинала чувствовать болото, как живое. Оно дышало, росло, и для меня открывалось его прошлое. Особенно мне запомнилась "хрустальная линза льда", вкраплением в торфяную массу.
И я тоже полюбила болота. Много после этого я бродила по Тунгусским и по Томским болотам. Побывала даже на Камчатских торфяниках, ведомая Юрием Алексеевичем и дальше, я использовала его методики для выделения космического и техногенного компонента аэрозоля. Одним словом, прикипела сердцем к болотам - упругим и топким, но всегда с "золотистым очесом" и "хрустальными линзами льда".