Из очерка Л.А. Кулика
«7-го июня ко мне в тайгу, на место работ, прибыл верховой с заводной лошадью и телеграммой ОСОАВИАХИМа с вызовом на Ангару для участия в полете, намеченном на 15 июня - 3 июля.
Леонид Алексеевич Кулик. 1930 год
Гонец одолел дорогу, легко проскочив верхом залитые водой болота и топи лишь потому, что не успела еще оттаять зимняя полуметровая мерзлота. 7-го июня налегке я выехал на Ангару. Предстояло одолеть 320 километров. День был теплый, но на завтра, то есть 8-го числа, погода резко изменилась. Температура упала до нуля, шел дождик, потом снег, дул резкий ветер. Один конь был хорош; второй -заморенная кляча. В пяти километрах от фактории Вановары мой конь перестал идти, он отказался идти даже тогда, когда я составил ему пешком компанию. Шел снег и таял на армяке (мы были без теплых вещей), коченели руки, и от струек талой воды на спине пулеметом стучали зубы. На Вановаре руки не в состоянии были справиться с раскисшей мягкой обувью. Но все-таки почти сотня километров осталась позади. Конечно, на Вановаре клячу мы бросили и взяли у оседлого приятеля-тунгуса диковатого жеребца. Его изящно поймал арканом кочующий вблизи тунгус, но удержали мы его лишь впятером, да и то обвив аркан вокруг дерева. Покоренный удушливой петлей дикарь оказался под седлом достаточно безобидным, но слишком горячим в глубоких топях. А топи показали себя: к югу от Подкаменной Тунгуски большинство их оказалось уже без мерзлоты: кони вязли, местами уходили совершенно в разлившуюся озерами по бывшим болотам вешнюю воду. Если кони и выбивались на сушу, то лишь потому, что мы были налегке и сами брели впереди, где по колено, а где по грудь в воде. В 180 километрах от Кежмы мой жеребец попал в воде на колоду и вывихнул плечо. Пришлось ехать попеременно на одном коне, ведя второго большей частью на поводу. (К концу пути жеребчик завяз еще раз в корчажнике и раздробил себе плечо). И тем не менее 320 километров мы одолели в 6 дней.
На Ангаре куча новостей. Но в центре внимания - аэрофотосъемка. Организуем самолету встречу. Готовим костры. На мелях ставим лодки. Стелем у пристани полосы белой материи. Учреждаем дежурства: на колокольне, на островах, у костров. Но нет вестей ни о самолете, ни о бензине. Идут собрания, делаются доклады. В вопросы быта и стройки врываются, как девичьи мечты, не связанные непосредственно с ними «мысли вслух»: «А что аэроплан? А как аэроплан?». Зашумела Кежма, как потревоженный улей. По улице хоть не ходи: из каждого переулка, из каждой избы несется: «Товарищ Кулик, когда аэроплан? Повидать бы хоть перед смертью...»
Летчик Б. Г. Чухновский. Красноярск. 1930 г.
Только 28 июня пришла от Б.Г. Чухновского телеграмма: «Прилетаю 8 тире 10 июля прошу принять хранить направленные вам 14 бочек бензина». Прошло 1 и 3, и 6 июля. Бензина нет. 7 июля новая телеграмма от Чухновского: «Прилетаю Кежемское двенадцатого». Прошло и 12-е июля: нет ни Чухновского, ни бензина.
«Аэроплан, когда аэроплан?» - стонет Кежма. Вьются ласточки на колокольне, потревоженные беготней дозорных. Но вот прибыл наконец и бензин. Уверенность растет, и вместе с ней и нетерпение. 15 июля... 18 июля. Жужжит стальная птица над Кежмой. Набат. Стрельба на островах! Запоздавший костер. Гуд и роение народа на улицах. Беготня потревоженной муравьиной кучи. Черная снующая масса на берегу реки! «Летит! Летит! Летит!»... Вся Кежма выплеснулась на Ангару, вся без остатка: столетние старухи, калеки, тяжело больные, грудные дети. Бегут соседние поселки.
Наконец и я у самолета. Передо мной Б.Г.-Чухновский, Б.В. Лавров, начальник Комсеверпути. Расспрос. Проверка оснований для полета, а через час-другой и сам взлет. Я сижу в открытом носовом гнезде. При желании мой нос может ненадолго высовываться над прозрачным защитным козырьком, но тотчас прячется назад от ревущего сверху урагана. По темно-зеленой шубе тайги скользят впереди и с боков полосы дождя. Мы их пока обходим. Идем на север. Проплыло назад бурое пятно обгоревшего несколько лет тому назад леса. Вышли в полосу дождя. Захлестало по козырьку. Мотнуло книзу. Рядом со мной на стенке кабинки приборы. Слежу за дрожащими стрелками. До сих пор идем в среднем на высоте 300-350 метров со скоростью около 135 километров в час. Вот так бы всегда летать на Вановару, а не ползать червем по брюхо в болоте.
Обошли еще полосу дождя и опять врезались в мутную завесу и опять мотнуло книзу и тяжело закланился нос. Потом легли на крыло и повернули к югу. Пишу Б.Г. Чухновскому - «в чем дело?» и получаю от него в окошко воздушную открытку: «Дождь идет зарядами. Не можем обходить каждый: после дождя понизу образуется туман».
Через полчаса мы снова над Кежмой. Идем на спуск. Мягко и плавно скользим по воздуху вниз, как на салазках с гор, только нет толчков. И жаль, донельзя жаль покинутого воздушного простора и чарующей картины «лика земли». Мягкий спуск на воду; пристань, тревожные вопросы и очередные слухи, успевшие облететь деревню скорее, чем мы снизились на воду: «Кулик умер от испуга в воздухе и потому вернулись». Нагнал все-таки аэроплан страху кежмарям. Мой собеседник так прямо и сознался мне: «Подох бы я, коли повезли бы меня так!»
Устраиваем собрание: как быть дальше? Я, Рик, Райком просим отложить полет на 2-6 часов следующего дня - утром стоит ясная погода, но персонал самолета не соглашается: дорог каждый час. При обсуждении вопроса относительно аэрофотосъемки присутствующие согласились перенести ее на осень текущего года после окончания Карской экспедиции аэропланом, идущим на зимовку в Иркутск. Телеграфная связь с Игаркой. Пишем акт...
Как горько было обратное возвращение знакомыми топями на место работ».
Еще во время ожидания самолета Леонид Алексеевич послал 2-х рабочих на заимку в помощь оставшемуся там К. Янковскому и просил ждать его на фактории. И вот, спустя некоторое время, два последних члена экспедиции снова направляются к месту падения метеорита. А дел много. Надо продолжать прерванные метеонаблюдения, завершить сбор гербария, а главное закончить предварительной отбор проб в торфяниках Южного болота.
Наверное, тогда и родились у Л.А. Кулика эти строчки:
На горе побурел и полег иван-чай,
Слышен птиц улетающих клекот.
Солнце в небе появится невзначай
И опять уплывает далеко.
Стала хмурой и серой таежная даль,
Первый снег задержался в овраге.
Не зима и не осень - одна лишь печаль
Безнадежно сквозит в каждом шаге.
Через три десятка лет К. Янковский напишет, что больше двух недель с утра до вечера они вдвоем работали на болоте. «Кулика особенно интересовала Клюквенная воронка на Северных островах. С большой осторожностью ходили мы по болоту, волоча за собой длинные тонкие шесты. В некоторых участках сплавина была настолько тонка, что не выдерживала тяжести человека. День ото дня увеличивалось количество проб, которые брали болотным буром. В пробах, взятых с глубины 5-6 метров, обнаруживались противоестественные, необычные включения. В толще торфа попадались ил, песок и кусочки древесины. Очевидно, только в результате катастрофы могли они попасть сюда».
К.Д. Янковский. 1930 г.
Уже после завершения этой экспедиции Леонид Алексеевич отметит: «Работы на бугристых торфяниках в 1929-1930 гг. показали, что как здесь, так и на Южном болоте имеются следы более высокого уровня воды, а также - несомненные следы перенесения и смыва торфяных масс, сдвиг их, собирание торфа и глин в складки и перемешивание его местами с верхними слоями подстилающих его глин... Работы (особенно - буровые) не дали исчерпывающего ответа на вопрос о происхождении в северной половине центральной площади бурелома интересующих нас округлых депрессий, упоминающихся иногда в литературе о Тунгусском метеорите, как кратеры. Ни карстовая, ни соляная теория, ни теория пузырей между не смыкающимися нацело зимней и вечной мерзлотами не могут дать нам объяснения происхождению этих образований».
Но Л.А. Кулик не только исследовал радиальный вывал леса и следы ожога, собирал гербарий и брал пробы торфа. Кроме того он старался запечатлеть все самое интересное в районе падения.