Конец сентября. Несколько дней подряд идут дожди и, несмотря на старания дворников, грязь в милых кривых переулках Москвы отчаянная. На Арбат же лучше не выходить: хрипящий автобус в момент забрасывает комьями жидкой грязи, широкими фонтанами летящей из-под его колес.
После яркосолнечного Туркестана (где я был в экспедиции все лето), обстановка «скучная», если не сказать более крепко, но дел много и поэтому серые дни, догоняя друг друга, бегут в прошлое.
Темнеет, одна за другой освещаются витрины магазинов. У Криво-Арбатского переулка, около остановки трамвая, карапуз-газетчик пронзительным криком призывает купить «Вечернюю Москву». Как всегда, я беру эту живую и разностороннюю газету и, идя домой, на ходу читаю ее. Через несколько минут я в курсе целого ряда вопросов. Сегодня нет ничего особенно интересного. В фельетоне, например, что-то «небесное» о метеорите. Наверное, какой-нибудь научный сухарь... Дома газета небрежно брошена в сторону и... очередные дела.
Но... случай? Кто-то из домашних взял газету и прочитал ее от доски до доски. Прочитал и фельетон о метеорите. Поразился, — и в восторге ко мне: «Виктор, смотри, вот это экспедиция! Где-то в Сибири он искал гигантский метеорит 1908 года».—Кто?—«Какой-то Л. Кулик»...
Беру газету и, пробегая глазами краткий рассказ о тунгусском диве, боге грома и огня лесных людей далекого Туруханского края, в то же время роюсь в памяти. И встают образы 1924 года. Съезд краеведов. Высокий, очень высокий человек с энергичным, нервным лицом воодушевленно рассказывает что-то моему приятелю. — «Познакомьтесь, говорит последний, обращаясь ко мне: это Л.А. Кулик, великий энтузиаст науки о падающих звездах».
С того времени я стал корреспондентом Метеоритного отдела Академии наук, которым ведал Л. А. Кулик.
Статья прочитана. Но мысль об экспедиции не выходит из головы. Сажусь к столу и хочу работать, но ничего не выходит. Вместо тезисов на листе бумаги появляются какие-то виньетки, деревья и голова оленя. И вдруг идея — написать ему письмо с предложением работать по организации новой экспедиции за тунгусским метеоритом, аэрофотосъемки и т. д. На открытке живо набросан десяток строк. К 7 часам иду на очередное заседание. Синий ящик на углу глотает открытку.
Проходят дни. В сутолоке дел мысль об экспедиции в Тунгусию утонула, и лишь изредка, когда начнешь думать о весне и лете, она появляется в сознании заманчивым миражем. Через неделю в пачке писем, переданных почтальоном для нашей квартиры, открытка без марки. Почему это? Смотрю штемпель Академии наук — право бесплатной пересылки. На обратной стороне несколько строк: «Приветствую ваше предложение. О деталях поговорим в Ленинграде. Когда будете, заходите... Л. Кулик»
Судьба завязала узел...
В Ленинграде еще грязнее, чем в Москве. Мелкий дождик. С моря дует сырой, пронизывающий ветер, и Нева, взлохмаченная волнами с белыми спинами, воюет с гранитом набережной. Вот Академия наук. Белая колоннада фасада обращена к неприветливой, но мрачно-красивой реке. Согласно указаниям, данным в письме, я огибаю главный корпус и во дворе нахожу здание нужного мне Минералогического музея. Здесь помещается Метеоритный отдел. Узкая лестница, передняя. Круглая комната библиотеки, затем снова лестница винтовая, металлическая на третий этаж. На дверях прямо плакатик — Л.А. Кулик…
В светлой рабочей комнате приветливо встречает меня оживленный хозяин.
—Садитесь пожалуйста. Вы, конечно, прежде всего хотите знать историю Тунгусского метеорита и подробности о моей последней экспедиции? В таком случае приготовьтесь слушать.
Я закуриваю, а Леонид Алексеевич, отмахиваясь от ненавистного ему табачного дыма, начинает рассказывать.
—Тунгусскому метеориту не везло с самого начала его пребывания на негостеприимной для него Земле. Его падение 17 июня ст. ст. (30 июня нов. ст.) 1908 года видели тысячи человек; грохот его мощных звуковых волн слышали десятки тысяч граждан и притом едва ли не во всем Туруханском крае, Приангарьи и смежной части Якутии; нелицеприятные барографы1 автоматически записывали на своих движущихся лентах эти волны в Киренске (на Лене) и Иркутске; сейсмографы2 в глубоких подвалах Иркутской обсерватории отчетливо отметили земную волну, разбежавшуюся от центра падения, определенного вычислениями там, далеко на севере, за верховьями Подкаменной Тунгуски; наконец, местные газеты, быстро осведомленные первыми очевидцами падения, наблюдавшими это явление в поезде под Канском, разнесли по всему миру весть о нем. И, тем не менее, всего этого оказалось слишком недостаточно для положительного разрешения вопроса об организации серьезных поисков этого пришельца из мировых пространств. Может быть, роковую роль сыграло здесь и то обстоятельство, что первую ошибочную весть о месте падения, подхваченную газетами, распространили пассажиры, наблюдавшие падение в поезде под Канском, а не свидетели из районов, более близких к месту падения. Это обстоятельство еще усугубилось, во-первых, тем, что метеоритика еще не завоевала себе у нас в то время неоспоримых прав гражданства, как самостоятельная наука; метеоритами зачастую занимались самые разнообразные специалисты, не всегда в достаточной степени изучившие и усвоившие явление и обстановку падения метеоритов; с другой же стороны, и самое падение, его звуковые и особенно световые явления носили настолько мощный характер, что наблюдатели считали (да и всегда в таких случаях считают), что наблюдение происходило вплотную... «вот тут где-то» «в сотне саженей» или «в версте-другой». Так именно случилось и с наблюдателями в поезде под Канском: все они в один голос утверждали, что метеорит упал у полотна железной дороги, и даже бегали искать его там; точно так же и ближайшие села к северу от железной дороги, до Ангары включительно, в свою очередь клятвенно заверяли, что огненное тело, вспыхнувшее ярче солнца, упало именно у них., «за рощей», «за околицей», «в поле или в лесу за сеном»... и все они были по-своему правы, так как так именно казалось им тогда все это, да не могло казаться иначе при той чрезвычайной яркости, какую имеет болид3, хотя самый метеорит упал на севере, за много сотен километров от них.
К сожалению, все эти ошибочные показания были целиком положены в основу предпринятых тогда местными силами безрезультатных поисков в окрестностях города Канска. А в то же самое время в Иркутскую физическую обсерваторию со всех концов охваченного этим явлением огромного края стали стекаться казенные письма от сети наблюдателей этой обсерватории с ответом на запрос заведующего ею А. В. Вознесенского, сделанный им для выяснения характера смутившего его «землетрясения» 30/VI 1908 г., так непохожего на обычные землетрясения. Эти письма определенно указывали на то, что падение имело место не в Канском округе, а много севернее, за Подкаменной Тунгуской,—там, откуда исходили необычайные земные волны, приведшие в движение маятники иркутских сейсмографов; часть этих писем попала в местные газеты, остальной же богатейший материал никем не был своевременно использован.
Тем дело и кончилось. Вопрос заглох надолго. И лишь в качестве интересной научной заметки в отрывном календаре Отто Кирхнера от 15 июля ст. ст. 1910 г. было помещено начало статьи Адрианова в «Сибирской Жизни», бесцеремонно отодранное от ее конца, передававшее упомянутое выше ошибочное сообщение пассажиров поезда о падении метеорита у полотна ж. д. под Канском.
А потом история поставила на всем этом вопросе точку на целое десятилетие.
Очень ярко помню я этот момент. Ленинград. Март 1921 года. Ко мне подходит редактор журнала «Мироведение» Д. О. Святский и, протягивая листок отрывного календаря за 15 июля ст. ст. 1910 года, говорит: «Посмотрите,—ведь нет дыма без огня».
И по европейской части Союза, и по Сибири у меня в то время скопилось много сведений о падениях и находках метеоритов. Все это требовало проверки. Вопрос об организации экспедиции стоял на очереди, но обстановка была мало благоприятной для этого: научный персонал отощал и был оборван; Академия наук не имела достаточных средств; да и самую экспедицию настойчиво отстаивали лишь академики В.И. Вернадский, С.Ф. Ольденбург, да я. Но дело не погибло: в Москве его взял под свое покровительство Нарком А.В. Луначарский. Он провел через Наркомпрос десяток с лишним тогдашних миллионов, от НКПС он получил для экспедиции вагон, от Президиума ВЦИК мандат, а от ряда тогдашних снабженческих учреждений — необходимое снаряжение, на получение которого, между прочим, ушло два с половиной месяца. И вот, 5 сентября 1921 года первая в истории нашей науки Метеоритная экспедиция выбыла, под моим начальством, из Ленинграда в Канский округ.
Произведенные здесь обследования и опрос населения показали, что падения в этом районе не было. Собранный же экспедицией в Красноярске, Томске и других городах богатый газетный материал и многочисленные свидетельские показания лиц, наблюдавших это падение из различных пунктов Приангарья и Туруханского края, с полной для меня очевидностью отнесли это падение далеко в тайгу, за Подкаменную Тунгуску, в ее верхней трети; вместе с тем эти сведения говорили о колоссальной массе метеорита и из ряда вон выходящем буреломе, произведенном воздушными волнами при его падении.
Обследовав различные случаи в Сибири и других местах Союза, экспедиция, вследствие введения НЭП, возвратилась в Ленинград со своим богатым сбором, занявшим не одну витрину в метеоритном зале Минералогического музея Академии наук. С тех пор я аккуратно, хотя и безрезультатно, возбуждал ежегодные ходатайства об экспедиции на Подкаменную Тунгуску.
В 1924 году моя позиция была сильно подкреплена выступлением б. заведующего Иркутской физической обсерваторией А.В. Вознесенского, который передал мне свои богатые материалы по этому вопросу, а также обработанные им данные сейсмических и барографических записей. В силу первенства его в этом деле, по моей просьбе, он написал статью, помещенную мной в журнале «Мироведение», вместе с заметкой геолога С.В. Обручева, проезжавшего вблизи района падения и собравшего там показания некоторых очевидцев. Статья А.В. Вознесенского подводила солидный научный фундамент под накопившиеся свидетельские показания и являлась крупным вкладом в историю этого метеорита и метеоритики вообще. Но вопроса об экспедиции эти статьи все же не разрешали, и мои ежегодные сметы по-прежнему были «гласом вопиющего в пустыне».
Наконец, в 1926 году вернулся из-за границы академик В.И. Вернадский, и, вместе с тем, почти одновременно от члена Красноярского исполкома И.М. Суслова была получена статья со сводкой рассказов об этом падении кочующих в том районе тунгусов. Люди бескрайних девственных лесов центральной Сибири сложили легенду-миф о боге грома и огня, страшном Огды, который в одно прекрасное утро решил посетить землю. Он спустился на землю, где-то за речкой Чамбэ, в огненном урагане... Свалил лес... Сжег тайгу... Погубил сотни оленей... — «Зачем пришел ты к нам?» спрашивали его шаманы — и запретили тунгусскому народу навек посещать то место, где случились все эти страшные вещи...
Статья И. М. Суслова дала новый толчок вопросу о снаряжении экспедиции для обследования места падения. Эта экспедиция была, наконец, осуществлена под моим начальством в марте 1928 года.
В дымном тумане зимнего вечера, далеко позади остался Ленинград. Угрюмой стеной быстро понеслись на Запад вологодские и вятские леса, волнами прокатились в окошке вагона сглаженные холмы старика Урала, и дно недавнего моря развернулось во всю свою беспредельную ширь от Челябинска до Новосибирска. Сибирская зима встретила меня приветливо, но на ст. Тайшет, на всякий случай, пугнула — 40 градусами Цельсия. Впрочем, при посадке в Тайшете в сани она смякла, а при въезде на Ангару даже смолкла, разразившись штормом с какой-то хлопьевидной кашей с неба. Дорога — «шоссе» все время пролегала через полого-холмистую тайгу с великолепными «гривами», — сосновыми борами по хребтам и смешанным лесом по склонам и долинам. Местами буйный рост этих боров заставлял бледнеть популярную шишкинскую «Корабельную рощу»; нигде, от Варшавы до тайги, я не видал таких мощных лесных массивов, как на этом участке моего пути. С проведением новых и улучшением старых путей сообщения лесные массивы этого края, я думаю, на много десятилетий обеспечат сибирский экспорт первосортным материалом. А пути ремонта требуют. Взять хотя бы это пресловутое «шоссе», идущее на протяжении 4 сотен километров от Тайшета до Ангары: много ли мостов уцелело на нем! Сколько их всплыло и рассыпалось от весенних и летних паводков! Невольно лезли в голову строчки из дневника анекдотического французского путешественника: «и по пути нам часто попадались сооружения, которые приходилось объезжать стороной и которые по-русски назывались ле мост».
Кежма на Ангаре, — будущий крупный центр для средней Ангары и верховьев обеих Тунгусок. Здесь я реализовал ту поддержку, которую оказал мне Госторг в Москве и Красноярске, открыв кредит на факториях; без него при тех, более чем скудных, средствах, которые смогла мне отпустить Академия наук, поставленная ею мне задача—найти место падения метеорита, — оказалась бы невыполнимой.
Доснарядившись в Кежме, уже на протяжных подводах двинулся я на Подкаменную Тунгуску по таежной дорожке, разрубленной из оленьих троп. Характер тайги здесь, на пространстве 250 километров, оказался уже иным: боры на хребтах стали постепенно сменяться мешанным лесом; господство лиственницы сделалось неоспоримым. Появились и следы зверей: лось, олень, россомаха, выдра, лисица, заяц, колонок, горностай и очень, очень редко белка, да и то уже под конец пути; раньше, от самого Тайшета, нигде следов белки мною замечено не было; говорят, что белка здесь в этом году почти совсем отсутствовала вследствие неурожая лиственничной и сосновой шишки. И еще особенность: чем ближе подъезжал я к Подкаменной Тунгуске, тем чаще попадались мне выжженные пространства; тайга не знает полян, и единственные прогалины в ней — это водные бассейны, осыпи гор да пожарища. Ангарцы клятвенно утверждают, что пожары — дело рук тунгусов, стремящихся создать нейтральную зону, которая служила бы препятствием дальнейшему проникновению русаков в промысловый район обеих Тунгусок. Однако, не раз наблюдавшаяся мною впоследствии небрежность в обращении с костром и огнем вообще как у тунгусов, так и у русских, вызывает у меня некоторую долю скептицизма в этом отношении.
Вот и она, так часто в последнее время упоминавшаяся в метеоритной литературе — фактория Вановара. Круто поднялся здесь северный берег Подкаменной Тунгуски. Катангой здесь зовут ее ангарцы и туземцы, а за ними и исследователи, внося путаницу в географические названия4. На высоком юру десятком темных построек вгрызлась фактория в обступившую ее с трех сторон тайгу. Прелестный вид открывается отсюда летом на 200-метровую глубь реки, убегающей далеко к востоку, на крутые обрывы, теснящие ее то с той, то с этой стороны, на синие дали и на щетину таежных грив. Но шестьюдесятью сантиметрами снега укрыто было все это тогда.
В административном отношении фактория в момент моего приезда еще распадалась на две половины: «Вановару Сырьевскую» и «Вановару Госторговскую». Теперь они объединены Госторгом. Заведующие обеими факториями оказали мне исключительную помощь по организации поездок и переговорам с тунгусами.
Немедленно же по приезде была сделана попытка проникнуть в район бурелома верхом на лошадях. Проводником должен был быть тунгус; лошадей я взял у ангарских ямщиков, доставивших фактории казенный груз из Кежмы. Весь расчет был основан на заверении проводника о существовании оленьей тропы, по которой могли пройти наши лошади. Но первый же десяток километров показал; что эта тропа существовала лишь в начале зимы, а потом была погребена в 60 сантиметровой толще снегового покрова; кони по грудь тонули в сыпучем снегу, вьюки сбивались на бок и рвались о сучья и кору деревьев надвинувшейся со всех сторон тайги, караван вяз в частоколе таежных зарослей, ибо не всюду может пройти лошадь там; где скользит легкий олень. После бесконечных перевьючиваний громоздких мешков с фуражем, измученные, с выбившимися из сил в глубоком снегу лошадьми, вернулись мы на факторию, чтобы искать новых путей и иных средств передвижения.
Был на исходе месяц март. Стояла бодрая морозная погода, но капли в полдень на карнизах крыш грозили близкой смертью не только умирающей красавице зиме, но и моим надеждам на легкий зимний путь; Приходилось торопиться. Факторцам удалось уговорить нашего прежнего проводника итти опять с нами, а перевезти багаж и довести меня до центра бурелома был договорен ими местный оседлый тунгус, владелец десяти оленей. В путь тронулись в первых числах апреля. Шли на лыжах; делая 5-7 километров в сутки. Тревожить себя больше тунгус-оленевод не пожелал. Он выступил в поход со своей младшей женой, грудным младенцем, старшей дочерью и племянником. Вставали в 10 часов утра, долго пили чай и еще дольше искали оленей; после полудня выступали, а в 3-31/2 часа дня, редко позже, становились на ночлег, устраивали юрту и долго-долго пили чай. И так тянулось все это бесконечную неделю.
На третий или четвертый день тропа исчезла, и тунгусам пришлось прорубать ее в таежной поросли. Начались стоны и сетования, притворные болезни и требования лечить... «самогоном». Отказ ухудшил взаимоотношения, ибо тунгусы не верили, чтобы русаки ходили в тайгу без этого универсального медикамента.
А между тем мы незаметно вступали в зону бурелома и шли уже по мелкой поросли. Весь крупный лес в горах был повален на землю плотными рядами, в долинах же торчали кверху не только корни выворотков, но и стволы переломанных, в вершине или на средине, как тростники, вековых богатырей тайги. Вершины сваленных деревьев были обращены к нам: мы шли на север, навстречу пронесшемуся здесь два десятка лет тому назад сверх-урагану. Прошло еще дня два-три, и тунгусы забастовали: оленевод заявил мне, что путь мой кончен, и что он дальше меня, вернее, мой багаж, не повезет. Дипломатические переговоры привели лишь к тому, что лагерь наш был передвинут еще на один переход вперед и разбит у известной мне по географическому положению речушки; этим я устанавливал связь с внешним миром на случай бегства тунгусов.
Смысл создавшегося положения вскоре стал мне ясен: тунгус взялся меня обслуживать лишь потому, что в двух верстах от моего последнего лагеря у него лежал убитый зимой лось (сохатый), за которым ему все равно пришлось бы ехать. Вновь открытые переговоры не привели ни к чему: ехать вперед он отказался, равно не проявлял он и желания приехать за мной согласно договора, после снеготаяния; не удалось добиться от него также и согласия доставить мне с фактории еще запас продуктов, сильно убавленных его семьей. Итак, значит, я плотно уселся на десятиметровой в ширину речушке, с сознанием, что я достиг области поваленного леса и могу рассчитывать в дальнейшем лишь на продвижение вперед пешком при ограниченном запасе провианта. А между тем центр бурелома был, по всем видимостям, еще не близко, так как никаких уловимых следов падения метеорита еще нигде нельзя было подметить. Расспросы тунгусов не приводили ни к чему, и всякая попытка в этом направлении влекла лишь за собой неопределенные, уклончивые ответы, неизменно оканчивавшиеся оживленной болтовней тунгусов между собой. Вслушиваясь в их разговор, из часто повторяющихся географических названий я понял, что необходимо, прежде всяких решений о дальнейшем движении вперед, во что бы то ни стало ознакомиться с топографией лежащих к северу пространств, пока имелись еще тунгусы под рукою.
Согласно уговора, наш олений извозчик должен был 4 дня водить меня из лагеря по окрестным горам. Этот пункт был введен из предосторожности, и он спас для меня положение дел. Два дня я лазил с ним на лыжах по хребтам и сопкам и в полдень второго дня поднялся на дальний, от лагеря, хребет. Ошеломляющая картина открылась передо мной на горизонте к северу. Тайга, не знающая полян тайга расступилась там в стороны, чуть не на 120 градусов по горизонту, и мощные цепи белоснежных гор, без признаков какой бы то ни было растительности, засверкали под яркими лучами апрельского солнца, отделенные от меня десятками километров покрытого мелкой порослью плоскогорья. А вправо и влево по горизонту синела бесконечная, сплошная, могучая тайга... Подавив волнение и не подавая виду, мирно беседовал я с тунгусом об амикане — медведе, о коварно ушедшей к западу белке, о горных затундренных долинах, болотах и быстрых речках, где ловит рыбу выдра, а лось и дикий олень ищут убежища от преследований таежных могикан... последних могикан. Я отказался в его пользу от его услуг в два следующие дня и, задобрив его с наиболее чувствительной для него стороны, потакнув его неискоренимому отвращению к труду, я слово за слово выжал из него и впитал в себя всю несложную географию лежащей предо мной страны. Сопоставляя этот запас сведений с отрывками моих прежних разговоров с тунгусами и географическими названиями, пестрившими в их разговоре между собой, — я убедился в том, что центр падения лежит на севере, а именно там, где виднелись эти несравненной белизны сахарные головы гор, прорезанных мрачным ущельем, там, где текла невидимая отсюда сакраментальная река Хушмо... И вдруг (я вздрогнул) хозяин моих рогатых лошадей, махнув рукой в сторону далеких белых гор, в порыве откровенности сказал: «там, сказывают, лес валил во все стороны и все палил, досюда палил, а дальше огонь не ходил»... И я поверил ему, так как обстановка подтверждала это; ведь мы стояли на голом обожженном хребте с обгоревшим лесом под ногами; к югу же огонь по склону спустился языками и дальше, в долину, не пошел; наш же лагерь, в семи километрах к югу, был в полосе сплошного бурелома без всяких признаков ожога.
Два дня, тайком от тунгусов, в одиночку я делал съемку инструментом, уходил на посещенные нами горы. План дальнейших действий был готов: итти вперед на лыжах с рабочим и проводником - тунгусом; оленей отпустить; багаж везти «шумихой» — березовой корой; проникнуть в горы; вернуться на факторию плотом по речкам. Но тут случилось нечто неожиданное: мой проводник тунгус весь посерел, затрясся и с непонятной для меня тогда горячностью наотрез мне заявил, что он на Хушмо не пойдет. Не подействовало и заверение, что багажа тащить шумихой он не будет, что я буду с рабочим его везти... А между тем отпустить всех тунгусов и самому итти вперед — мне не представлялось возможным: я не был знатоком тайги — ее рельефа, режима и законов. Да и особенной нужды в такой крайней мере я не усматривал. Я не был еще прижат к стене: лежал еще повсюду, хотя уже и мокрый, но все же снег; до ледохода, хотя речушки уже покрылись водой, оставалось еще недели три.
И новый план роился в голове: вернуться в Вановару, сменить свой «экипаж» на новый, русский, закинуть на санях продукты чунским «трактом» к северу и речками, и с востока проникнуть в заповедный кряж.
Тяжело нам дался, обратный путь на факторию. Шли мы непривычно быстро; меня подстегивала необходимость захватить снег для будущего заезда, тунгусов же гнала оттепель. С мешками за спиной, лыжами и ружьями в руках шли мы по намокшей оленьей тропе, проваливаясь в рыхлом уже снегу по колено; переходили вброд речушки, на четверть аршина поверх льда покрытые водой; при 10 градусах тепла, в одних рубашках, под чирикание проснувшегося бурундука, в два дня прошли мы голубую дымку далей, протканных яркими лучами апрельского солнца, в два дня покрыли мы то расстояние, которое в передний путь плелись почти неделю. Еще один день и одна ночь, и, пополненный парой саней с ближайших зимовьев, мой смешанный оленно-конный караван осилил оставшиеся 30 верст и прибыл в Вановару. Сенсация возвращения быстро сменилась хлопотливой подготовкой нового отряда. Был куплен конь, наняты два «зверобоя» с Ангары и мобилизованы все наличные сани: нужно было забросить за 75 верст к северу, по дороге на факторию Стрелку, которая лежит к северу от Вановары в 200 км, весь багаж и фураж отряда и стать лагерем на р. Чамбэ.
В самый разгар распутицы, по колено в каше из снега, грязи и воды, с санями, всплывающими в залитых водой долинах, план этот был выполнен в два приема. В первый однодневный заезд удалось одолеть лишь пол-пути; на тех же лошадях обернули пустые сани еще раз и через день доставили остатки багажа, а в двое следующих суток, повторными заездами, перевезли всю партию к намеченному пункту и в сутки возвратили подводы в Вановару. Зевать не приходилось. Три сотни верст в распутицу в шесть дней! Какая разница с туземцами! В шесть суток мы с ними сделали лишь 40 верст по великолепному пути. Невольно бродит мысль, кто победит в неравном споре, — выносливый ангарец или лентяй тунгус?!
На Чамбэ — наледь; вода идет не бурно; ее всего еще полметра; но лед примерз ко дну. Под юром за рекой виднеется плотишка из двух пар бревен. Вброд перейдя реку, плотом перетащили вещи и стали лагерем на противоположном берегу. Последний крик обратных ямщиков — и мы одни. Итак, — Рубикон перейден.
Сперва я думал, срубивши плот, — плыть вниз на нем по наледи, т. е. весенней воде, идущей поверх льда, но за 2-3 дня, пока рубили лес, вода так начала бурлить, ломая кое-где уже и льдины, что осторожность не позволила пуститься в эту авантюру. Пришлось ждать ледохода. Тем временем срубили плот, двойной, скрепленный чалками; на большей половине поставили коня, фураж, часть снаряжения, на меньшей — весь багаж.
Весна шла бурно, и через день-другой по окончании работ звено реки у лагеря освободилось ото льда. Решили ехать. Не обошлось здесь дело и без волхва-кудесника из тунгусов: зелено-красно-сине-желтый, он вышел на тропу и вдохновенно произнес: «Езжай бае! Ты минешь Дилюшму и попадешь на Хушмо; по нему пройдешь Укогиткон и Ухагитту, а там увидишь сам ты ручеек Великого Болота: там землю «он» ворочал, там лес кругом ломал, — увидишь все с-горы высокой!!!» Путевка точная была дана, и с нею я пустился в дорогу; но через два часа наш плот уперся в ледяной затор; а сзади наносило лед и затирало плот. Затор снесло через сутки. Проплыли еще вперед, опять затор! И так — не раз, пока нас не затерло так, что ночью (а спали мы на берегу) унесло с продвинувшимся льдом и плот, и снаряжение, и фураж с харчем. Ангарцы струсили (но, тем не менее, и впредь я не мог добиться ночных дежурств, хотя мы шли в сплошных следах медведей, кормящихся весною у реки). Но вскоре плот нашли, по счастью — невдалеке от суши; перенесли на берег вещи и, разъединив плоты на два, стали, расталкивая льдины, протискивать наш большой плот в курью 5. Река вздувалась на глазах, по 10-15 сантиметров за час. Пока возился с одним плотом, затор прорвало вновь и утащило меньший плот. Так он и уплыл у нас с забытыми на нем чирками 6. Вторую половину нашего плота мы, с полным напряжением всех сил, спасли, и снова шли на нем за льдом, пока его не пронесло так, что в 5-6 часов мы проскочили свыше полусотни верст на запад, минуя устье крупной речки, должно быть Дилюшмы; она текла с северо-востока, — мне не по пути. Потом нас принесло к другому устью, открывшему широкую долину уже на северо-запад. Чутье мое мне подсказало, что нужно ехать этой рекой, а потому на стрелке Чамбэ с нею устроили бивуак и стали делать третий по счету, легкий плот. Наш старый друг уж очень был тяжел: он сделан был с расчетом под коня и весь багаж для сплава вниз по Чамбэ; теперь же конь должен был тянуть плот против воды.
Шестнадцать дней шли мы по речке Хушмо вверх, по двадцати раз на дню переходя ее, одолевая шиверы конем и собственным хребтом, врубаясь в завалы нанесенных половодьем бревен и перенося багаж руками на порожках. Шестнадцать дней боролись мы со стихией; и что ни день — все больше крепло мое сознание, что с каждым шагом ближе я к заветной цели. Признаков начала бурелома попадалось на пути чем дальше, тем больше. Здесь, в открытой к западу долине, подозрительно отломаны верхушки столетних великанов; там уж очень что-то редок лес на горке; а дальше — и весь доступный северо-западному ветру склон исчерчен параллельными рядами лежащих на земле 30-метровых богатырей тайги. Но, странно, — все эти трупы обращены верхушкой к нам — почти что на восток. Итак, мы шли, значит, навстречу урагану 1908 года. Еще вперед — цепь гор сменяется широкими долинами; а сами горы — голы: нет поросли на них, а лишь бока исчерчены рядами голых же стволов. Знакомая картина! Здесь действовал не только вихрь, но и огонь: следы ожога — несомненны! То же я видел у Шаюрама.
Давно остались позади предполагаемые Укогиткон и Ухагитта, а ручейка Великого Болота все нет — как нет. На каждой остановке я делаю разведку в стороны, но очертаний тех знакомых белоснежных гор и мрачного ущелья между ними все еще не видно. А тут еще и Хушмо, как на зло, змеею вьется и мелеет, обнажая зубы своих шивер и перекатов. Наконец, она повернула на запад. И вот, во время дневки на лагере под № 12. ушел я по хребтам на десять километров к западу. И диво дивное! По мере продвижения вперед (на запад), верхушки бурелома с юго-востока стали уклоняться к югу. И вдруг, с одной макушки глянул на меня взволнованный, как толчея порога, ландшафт остроконечных голых гор с глубокими долинами меж ними.
О, это он! Неоспоримо, — тот самый вид, что так недавно белел передо мной на горизонте, сверкая чистотой своих снегов. Еще вперед! Глубокое ущелье просекло с севера на юг ряды хребтов. В нем ручей. Так вот и он, ручей Великого Болота! Он с севера несется к югу. На юг обращены здесь и вершины бурелома окрест стоящих лысых гор...
Прошло еще два дня, пока нам удалось, наконец, протиснуть плот по мелководью к ручью и устроить лагерь. Потом, пройдя ущелье и ручей, два дня мы котловиной шли на север мимо огромного болота и тундры, заключенных в амфитеатре голых гор; здесь бурелом встречал меня сперва своей вершиной, а потом, — я ничего понять не мог: части оголенных, как хлысты, деревьев стояла на корню, а на земле был такой переплет валежника, что по нему возможно было делать сотни метров, не прикасаясь к почве; местами же валежник отсутствовал, и жуток был тогда стоящий мертвый лес без признаков ветвей и с безусловными следами от ожога. Еще десяток километров, — и снова все голо кругом: и горы и ущелья, и снова четкими штрихами выступающий на склонах бурелом... корнями — на меня, вершиною — на север. И ручейки текут уже здесь не на юг, а к северу, туда, где говорливый Кимчу несется на свидание с холодной пышной Чуней.
На перевале я разбил второй свой сухопутный лагерь и стал кружить по циклу гор вокруг котловины Великого Болота, сперва — на запад по лысым гребням гор; бурелом на них лежал уже вершинами на запад. Огромным кругом обошел я всю котловину горами к югу; и бурелом, как завороженный, вершинами склонился тоже к югу. Я возвратился в лагерь и снова по плешинам гор пошел к востоку, — и бурелом все свои вершины туда же отклонил. Я напряг все силы и вышел снова к югу, почти что к Хушмо: лежащая щетина бурелома вершины завернула тоже к югу... Сомнений не было: я обошел центр падения вокруг! Огненной лавой из раскаленных газов и холодных тел метеорит ударил в котловину с ее холмами, тундрой и болотом и, как струя воды, ударившись в плоскую поверхность, рассеивает брызги на все четыре стороны, так точно и струя из раскаленных газов, с роем тел, вонзилась в землю и непосредственным воздействием, а также и взрывной отдачей, произвела всю эту мощную картину разрушения. И по законам физики 7 должно было быть тоже и такое место, где лес мог оставаться на корню, лишь потеряв от жара кору, листву и ветви. Все это было там, где мы прошли, в начале котловины, как в сказке завороженным, стоячим, мертвым лесом.
Потом, колеся по Великому Болоту, я наткнулся в торфянистой тундре на кратеры-воронки, очень похожие на лунные. Очевидно, они произошли от падения осколков метеорита, который взорвался, когда проходил через атмосферу земли. Воронки имели самый разнообразный поперечник, но чаще от 10 до 50 метров; их глубина не превышала в общем 4 метров, а дно было уже затянуто болотным моховым покровом.
Как глубоко ушли метеориты в тундру и горные породы, сказать я не могу: не в силах был я ни обойти всю местность, испаханную ими, ни приступить к рытью: речь шла уже о том, чтобы благополучно выбраться оттуда. Продуктов оставалось у нас дня на 3-4, а путь лежал не близкий и далеко не триумфальный: ведь это было бегство, в полном смысле слова. Питались мы уже остатками продуктов (расчет на дичь не оправдался), урезывая порции, как можно больше, тряся мешки из-под муки. Стреляли раза три-четыре уток, да раза два попала рыба в сети; но, как на зло, всего мало, кроме «пучек» 8. Девять суток шли и шли мы на плоте день и ночь вниз по течению по Хушмо и по Чамбэ к Подкаменной Тунгуске, лишь съедая килограммы «пучек». Ласково определили мы вес последнего пищевого резерва. — понурого от напряженной гонки четвероногого приятеля— коня. Отряд мой сохранил только кое-какие остатки бодрости и, наконец, под двухдневным летним дождиком, достиг к концу июня Подкаменной Тунгуски.
Ликвидировав на Вановаре свой отряд, я с двумя рабочими спустился в шитике 9 по Подкаменной Тунгуске к ее устью, на Енисей, пройдя 7 крупных и бурливых летом порогов, десятки шивер и несносных перекатов. Гребли попеременно день и ночь и сделали 1300 км в три недели, имея в том числе три дневки.
Теперь еще немного о нашем метеорите. Вы представляете себе, В.А., какое колоссальнейшее разрушение произвел «он» — этот бог огня и грома — сверкающий Огды? Сверх-ураган, который разошелся от центра падения, свалил вековой лес на площади 8-10 тысяч квадратных км. Но так как метеорит был окружен облаком раскаленных газов (до тысячи градусов), то этот поверженный ниц лес вдобавок еще и опален. Остался стоять мертвый лес, лишь только вокруг самого центра падения, по причине, как я уже говорил — интервенции волн—переброса воздушной волны. Но и этот лес опален и мертв.
Теперь нам предстоит борьба за организацию новой экспедиции, которая должна будет детально изучить все оттенки этого исключительного явления природы.
Предстоит произвести топографическую съемку местности и определение астрономических пунктов, а то ведь вы только представьте: в тех краях карты врут на целый градус, т. е. на 110-115 км ! Затем необходимо детально изучить торфянистое плоскогорье с воронками-кратерами, а также произвести магнитометрические измерения. Магнитометрические измерения докажут неверующим наличность осколков метеорита, а нам дадут возможность приступить к раскопкам, так как покажут их местонахождение более точно.
Кроме того, громаднейший научный интерес представляет аэрофотосъемка места падения метеорита.
Леонид Алексеевич кончил свой рассказ, и только сейчас заметил, увлекшись им, что в комнате масса табачного дыма. Я тоже так заслушался, что, машинально закуривая папироску от папироски, накурил их целую горку...
—Пойдемте скорее отсюда,— воскликнул он: — если хотите, спустимся вниз, в музей, и я вам покажу мои метеориты.
В светлых залах Минералогического музея тихо и уютно. Очень тихо... Под стеклом спят молчащие всегда «камни» — минералы и руды... Но они красноречиво говорят в то же время о величайшем разнообразии природы...
А вот витрины с метеоритами. Темные, иногда с искристым блеском в изломе, корявые кусочки — точно кусочки руды. Откуда они? Откуда пришли на землю эти скитальцы вселенной — тысячелетия, а может быть и миллионы, биллионы лет с колоссальной скоростью 10 -12 км в секунду путешествующие в мировом пространстве?
Может быть, они составляли когда-нибудь части комет — косматых звезд седой старины, как наш тунгусский метеорит?
—Науки о метеоритах еще нет, но она созидается. — говорит между тем Леонид Алексеевич, показывая мне собранные им в течение долгих лет коллекции метеоритов: изучение их дает очень много мыслей... Но об этом мы поговорим потом... Сейчас же за работу! Надо организовать экспедицию во что бы то ни стало, иначе снова может затеряться интереснейшее явление природы! 1 Барографом называется барометр, который сам записывает давление воздуха. 
Рис.6. Л. А. Кулик.
Рис.7. Таежная речка (Хушмо) в «Стране мертвого леса».
2 Сейсмографом называется прибор, отмечающий колебания земной коры.
3 Болидом называется видимое нами при полете, обычно шарообразное, огненное тело, представляющее собой огромное облако раскаленных газов, окружающих летящий метеорит.
4 Имеется крупная река Хатанга, не уступающая нашим — Висле, Бугам и Дону впадающая в Ледовитый океан.
5 Курья — заводь при впадении в реку ручья или речки.
6 Чирки — обувь для пешеходных экспедиций.
7 Интерференция волн.
8 Растение из семейства зонтичных. Съедобен очищенный от кожицы молодой ствол.
9 Лодка ангарского типа с высокими бортами, метров 8 длиною, для сплава по порогам.