Возвращаюсь «на круги своя». Отдохнули на Пристани, перебрались на Заимку и снова разошлись по маршрутам. Так как все в разгоне, присоединился и я к группе Игоря, в которой, кроме него, была Дина Верба. Ее я знал как работницу мединститутского электроцеха, с которой много приходилось контактировать по делам бетатронным. Тогда же она познакомилась с делами тунгусскими, заинтересовалась ими и была включена в основной экспедиционный состав.
Поскольку с Игорем мы давно не встречались, а Дина не вызывала отрицательных эмоций, отправился я с ними в маршрут на Чеко и по Кимчу. Там, возле костра, мы с Игорем много что вспомнили и обговорили. Там же помечтали о том, как было бы хорошо пройтись вместе недельку-другую. Но все это только мечты. Они остались работать, а я снова вернулся на Заимку.
Ситуация несколько изменилась. Кирилл Павлович попривык к нашим ребятам и не опасался говорить с ними напрямую. Ребята тоже приспособились к его стилю общения и могли контактировать без посредников. Кроме того, все мои контакты и выходы с Курбатским были закончены. Беседы и обсуждения с профессором-геоботаником Н.П.Пьявченко – тоже.
Здесь уместно сделать еще маленькое отклонение в сторону. Когда мы ехали в экспедицию, один экземпляр прошлогоднего отчета я взял с собой. Был там и раздел Ю.А. Львова по исследованию торфяников. Показываю его Пьявченко, спрашиваю мнение. Николай Павлович внимательно прочитал и достаточно резко говорит: «Все не верно». И начинает рассуждать о росте и разрушении торфяников, о их возрасте, о плиоцене и миоцене. Оказывается, школа Пьявченко считает, что болота этого типа образовались десять тысяч лет назад и они разрушаются, а школа Шумиловой, к которой относится Львов, считает, что они растут и возраст их иной. На вопрос же о влиянии катастрофы на болота и торфяники ответ был предельно краток: «Никак». Оказалось, что все расхождения во мнениях чисто академические.
Переговорили мы с Флоренским о возможности мне удалиться на пару недель. Решили, что вреда не будет, даже хорошо, можно будет взять еще пару почвенных проб в местах, пока не обследованных. Собрались мы с Игорем и Диной, взяли двухнедельный запас продуктов, сита, лопатки, мешки для проб и ...
Пошли искать метеорит
По средней траектории.
А вдруг он где-нибудь лежит
У Муторай-фактории?
Рюкзак мне взвалят за спину –
Печальная история.
Под ним я ноги протяну,
А без него – тем более.
В таком стиле потом эта группа описывала свой маршрут. Здесь все верно. И цель маршрута, и его путь, но главное, хорошо подмечено, что такое рюкзак. Это дом, кровать, столовая, склад, а кроме того, производственная лаборатория. О рюкзаке, этом невзрачном заплечном мешке, можно писать стихи, сказки, поэмы, настолько он романтичен, необходим, удобен. А носить его тяжко. Меня, да и любого, удивляет его компактность и огромная вместимость одновременно.
Идет группа в составе двух-трех человек. У каждого за спиной рюкзак. Пришли на привал, распаковались, разложились. Костер, палатка, спальные вещи, запасы всякие. Что-то сушится, что-то варится, и полное впечатление, что все это не то что в трех рюкзаках – в целой автомашине не разместится. Проходит ночь, все свертывается, упаковывается, и опять маленький компактный мешок.
Особенно сложно с рюкзаком при дальнем маршруте. Вес его за 40 кг. Тропы нет. Идет группа по азимуту, где на каждом шагу «завалы да топи». Тяжко идти с ним. А без него невозможно.
Двинулись по азимуту до Чуни. Запланировано было, что через пару недель за нами туда прилетит вертолет, и мы возвращаемся. Маршрут был тяжелый, азимутальный, но команда дружная. Каждый вечер Игорь по старой, еще армейской привычке, оборудовал «электрокостер», в который накладывал не менее десятка сухих стволов. А рядом горел маленький костерок для приготовления пищи.
Вот еще повод для отступления. Костер. Сколько о нем сложено песен, сколько добрых слов в его адрес может сказать каждый турист или экспедиционник, путешествующий без цивильных условий. А цивильные условия – это совсем не то. Как-то один из корифеев сказал: «Лучше сто километров пройти пешком, чем сто тысяч проехать на любом виде транспорта». А пешие переходы без костра не обходятся. Это тепло, свет, домашний очаг. Огонь костра завораживает. Пляшут языки пламени. Где-то разгораются ярче, где-то чуть приутихнут, а мысль совершает свой плавный ход. Вспоминается то, что есть, что было. Не спеша прокручивается пленка о возможных будущих событиях. И такая у костра умиротворенность, спокойствие, что все кажется в светлых тонах.
Это лирика. Но костер – это и сугубо практическая сущность. Без костра в холодную пору – гибель. Без костра нет нормальной пищи, тепла, света. Костер для путешественника – это жизнь. Недаром ему посвящено так много песен. Да и сами песни лучше всего поются возле костра.
Я смотрю на костер догорающий ...
Костры горят далекие ...
Дым костра создает уют ...
Прилетели пламя развели, пляшут яркомедные ...
Мой костер в тумане светит ...
А на таежных реках, снова костры горят ...
А там изба, костер, ночлег ... и т.д.
Вспоминая о костре, нельзя забывать и палатку. Костер – это очаг, палатка – дом. Вроде бы нехитрый навес от дождя. Но есть там и дно, и марлевый полог от комаров, есть серия карманов, где каждый складывает свои мелочи. Есть, наконец, вентиляция или труба для походной печурки, если ситуация того требует.
Конструкций их множество. Есть брезентовые, есть перкалевые, есть просто полотняные с навесом из полиэтилена. Есть на одного-двух человек, есть на десять-двадцать. Вес иной превышает десяток килограмм, а иной – меньше одного. Для меня более привычна перкалевая или брезентовая двухместка весом 3 – 4 кг, в которой свободно размещаются четверо. Мне в такой палатке пришлось ночевать свыше тысячи ночей. Зимой и летом, на Кавказе и в Карелии, в «Даурских сопках и Манчжурских падях», на Алтае, в Саянах, в различных районах Томской области и, естественно, в местах Тунгусских. Только там походных дней и ночей набралось больше года... Опять отвлечение и снова возвращаюсь на «круги своя».
На полпути до Чуни взяли пробу, т.е. с десяти квадратных метров счистили всю почву на глубину 5 см. А это полкубометра. Заложили в мешок, закрыли полиэтиленом и оставили на поляне, чтоб забрать вертолетом. Затем Чуня, еще одна проба. Перетащили ее на остров и стали ждать «стрекозу». День, два – не летит. Как потом оказалось, вертолетчика за грубое нарушение безопасности полетов лишили права управлять машиной. Но мы этого ничего не знали и готовились двинуться по запасному варианту. Вдоль Чуни до Муторая, самолетом в Ванавару и снова на Заимку, или вертолетом, или пешим порядком.
Перед выходом заметили на берегу лодку и людей. Пришли к ним. Оказалось, группа топографов из Новосибирска. Нивелируют Чуню. Разговорились, рассказали, кто есть кто. Любопытный был у них начальник группы, Владимир Ильич. Жена его – прима-балерина Новосибирского оперного, а он с апреля по октябрь – в поле. Рассказал любопытную историю 1941 года.
Работал он тогда в дальних чукотских краях. Где-то в октябре вышли к руднику. Его как начальника приглашает к себе директор и в разговоре за рюмкой чая говорит по секрету: «Знаешь, говорят, война началась, но ты не болтай, а то, может быть, все это сплетни».
Команда у них 8 человек, и одного они отрядили ловить рыбу, охотиться и плыть на лодке. Узнав о наших намерениях, предложили погрузить пробу и рюкзаки в лодку, а самим – где на лодке, а где пешком. Так и сделали. День двигаемся. Они с работой, мы сами по себе. Иногда пути наши пересекаются. Было на этом отрезке две любопытных истории.
Идем мы пешком, с тощими рюкзаками. Чуня делает большой крюк. Напрямую – метров 200, а вдоль реки – все 5 километров. Решаем пройти напрямик. Первые метров 50 идем спокойно, затем начинается болото. Прыгаем с кочки на кочку. Вроде бы прошли уже три четверти пути. Но вот впереди старица, хоть вплавь ее преодолевай. Обошли. Затем еще одна и т.д. Угробили мы на этот сокращенный вариант часа два и вымотавшиеся до предела вышли к Чуне. Но больше таких подвигов не совершали.
Однажды в охотничьей избушке, помимо наших коллег, встретили группу астрономов-геодезистов, которые «привязывали» отдельные вершины. Разговорились. Все ругают погоду. Особенно астрономы. Стали выяснять, а что же такое «хорошая погода». Мы говорим: «Ночью пусть будет что угодно, но днем чтобы было ясно и сухо».
Топографы возражают. Для них самая лучшая погода, когда весь день идет мелкий моросящий дождь. Тогда они могут относить рейку на максимальное расстояние и двигаться существенно быстрее, а в жаркий день, когда все рябит, расстояние до рейки нужно сокращать, заметно уменьшая производительность.
Астрономы же хорошей погодой считают такую, когда три ночи подряд будет ясное небо и они могут точно «привязать» вершину. Однако на этот раз они вынуждены были сидеть на одной горке около двух месяцев, пока выбрались три ясных ночи подряд. Там же посмеялись, что если бы можно было управлять погодой, то уже среди этого маленького коллектива возникли бы существенные противоречия.
На полпути до Муторая взяли дополнительную пробу. Она, как потом выяснилось, оказалась самая примечательная. Концентрация магнетитовых шариков в ней была почти на порядок больше, чем в самой богатой пробе до того. Привезли ее в самом конце и распутывать загадку до конца пришлось Флоренскому только на следующий год.