Олег появился в КСЭ-2 как-то незаметно, по направлению Томской студии телевидения запечатлеть поиски братьев по разуму. Работал он самозабвенно, с умом и душой. Приходил в какую-нибудь экспедиционную группу, дня два выполнял всякие подсобные работы, знакомился с деталями проводимых исследований и только потом брался за камеру. А камера была допотопная, с пружинным заводом, который то и дело приходилось подкручивать. Однако примитивность техники у Олега мало сказывалась на качестве, так как съемка фильма была для него и работа, и хобби, и образ жизни.
Предварительное знакомство с сутью работы позволяло ему выбирать наиболее существенные эпизоды и снимать только их. Иногда для более качественной съемки он использовал игровые моменты, предлагая участникам по-особому расположиться или вообще сделать что-то чуть по-иному. Но все это делалось не навязчиво, с тактом, по-умному.
Помню, как он однажды, чтобы более выпукло запечатлеть движение по мокрой тропе, улегся в воду, а люди шагали через него. Или, снимая наших «ожогистов», просил изрядного размера и веса ветки с дерева бросать прямо в него. А как он ухитрялся снимать движущегося человека в лицо, держа камеру под мышкой или часами дожидался момента, когда ветер развернет флаг с буквами КСЭ.
Однажды Олег решил, используя мощный длиннофокусный объектив, заснять диффракционный сноп лучей при заходе солнца за веточку и вести панораму озера Чеко. Внимательно вглядываясь в окуляр, он дождался момента своеобразной вспышки, запечатлел ее и повел съемку по озеру. И тут перед ним во весь экран нарисовались две фурии в костюме Евы. Пришлось при обработке убирать кусок пленки. Пропал хороший «кадреж».
Пытался он как-то снять заинтересованное обсуждение проблемы группой участников экспедиции. Пристраивался и так и этак. Все его не устраивал скучный вид оппонентов. Как-то во время дождя стали ребята под навесом из пленки играть в карты. Что-то говорили, махали руками, потом кто-то обратил внимание на треск камеры. Это Олег снимал нас за игрой в карты. Возмутились, тем более, что карточный эпизод был действительно редким исключением среди повседневной напряженной работы. Но Олег успокоил. Карт в кадре нет, есть только оживленно беседующие люди. И действительно, обсуждение получилось живым, активным и интересным для зрителя. Только действующие лица знали его истинную суть.
После Олега на Тунгуске еще много раз появлялись операторы. Были профессионалы, были любители. Но все они снимали или интервью с кем-то, или видовые кадры с движением людей. Истинную работу, дух экспедиции смог передать только Олег. И до сих пор ни одна съемка на Тунгуске даже приблизиться к Максимовской не может.
Помню, весной 1961 г. Томская студия телевидения, во время представления своей продукции в Москве, выпустила на Союзный экран и первый максимовский фильм. Я был тогда в Москве и смотрел его у Вронских (о чем уже упоминалось). После фильма, а Олег тоже был в столице, он звонит спрашивает об итоговом впечатлении и говорит, что Ромм, которому он предварительно позвонил, в восторге. А это оценка специалиста высшего класса!
Еще одна страсть была у Олега. Он собирал значки. Любые, а особенно те, на которых изображалось то, что относится к кино. Всего значков у него было тысяч десять и около сотни «киношных». О его серьезном отношении к собирательству значков говорит хотя бы то, что из-за одного редкого значка он трижды ездил в Ригу. Хранится где-то в его коллекции, если она жива, и два моих ромбика: медицинский и политехнический.
Потом Олег работал с Окладниковым по археологии, снимал вулканы на Камчатке, запечатлел жизнь и обычаи малых народов Севера. И везде это были работы мастера. Жаль, что нет его больше с нами. Дожив до возраста Христа, ушел он из этой жизни, многое не успев сделать.
Так вот, отправляя Олега в экспедицию, Томская студия телевидения обеспечила его крайне ограниченным запасом кинопленки, чуть больше километра. Не по злому умыслу, просто был ее дефицит. А кошелевская команда привезла ее километров 20 для двух кинооператоров-любителей. Попросил я Кошелева поделиться излишками. Он согласился, но не согласовал это с Володей Григорьевым, отвечавшим в их группе за этот участок работы. Тогда Володя был инженером в королевской фирме, а впоследствии достаточно известным писателем-фантастом.
Но тогда, узнав, что часть пленки использовал Олег, решил он ее изъять. Когда началась вывозка всех грузов, Олег попросил меня помочь ему в охране отснятой пленки. Поместил я ее в свой картонный «минисейф», о котором знали все, как о хранилище карт и денег. В таком виде и отправили. А Григорьев прилетел следующим вертолетом и стал все грузы перекапывать. Но на страже Олеговских пленок стоял Валера Кувшинников, знавший их местонахождение. В очередной балладе это было отражено следующим образом:
Сжимал Кувшинников винтовку В минуты те готов на все. На Колыму иль на веревку, Спасая кадры «КСЁ».
Однако Григорьев так и не посмел копаться в моем ящике, полагая, что там пленок быть не может. А фильм у Олега получился отменный!
Затем обратный путь. Кто домой, а мы с Аленой Бояркиной в Новосибирск сдавать финансовый отчет. Дня три трудились в поте лица, но поскольку сбор бумаг для финансового отчета начали мы с самых первых дней, то и отчет прошел достаточно гладко. Даже появились в нашей «казне» некоторые финансы.
Значительно позднее, когда у Алены Бояркиной прорезался незаурядный поэтический талант, она выдала вторую часть своей «Бесконечной песни», посвященной этой экспедиции.
«МОЯ БЕСКОНЕЧНАЯ ПЕСНЯ.» Часть 2 (1960 г.)
Посвящается командору Геннадию Плеханову
Вздохнула я и по распределенью
Уехала учителем в село,
И вот туда в распутицу весеннюю
Прислал Плеханов мне свое письмо.
Он мне писал: «Готовимся заранее,
В желающих идти отбоя нет.
Но ты из нашей гоп-шлеп-треп-компании,
И для тебя открыт зеленый свет».
Я снова в Томске (время быстро катится)
На бетатроне форменный бедлам,
Все дни недели здесь сплошные Пятницы,
А тесный кабинет трещит по швам.
И как на троне - на краю скамейки
Сидит Плеханов - все в его руках.
Рубашка в клетку, чубчик в тюбетейке,
В растоптанных кирзовых сапогах.
Поверх штормовки - сумка полевая
С деньгами Академии наук
Солидный тубус - в нем (уже я знаю)
Планшеты карт секретных - 20 штук.
А сбоку что? И это мне не снится.
Там пистолет, чтоб если что - стрелять.
Плеханов первым едет в экспедицию,
Я еду с ним все это охранять.
Я счастлива - с Плехановым, в плацкартном!
На станциях он часто исчезал.
Он доверял мне вещи, деньги, карты,
Но пистолет с собою забирал.
Еще я помню взгляд его суровый.
Устав от Ванаварской суеты,
Я попросилась прогуляться с Львовым
И не вернулась вовремя с Тропы.
Наш командор был очень строгих правил,
В мои глаза упорно не глядел,
Потом с Валеркой по тропе отправил,
А сам на вертолете улетел.
Но у него отходчива натура –
С объятьями на Центре встретил нас.
Валерку он отправил на Лакуру,
Меня же посадил он на лабаз.
Меж тем на Избы, мотыльками к свету
Стекались люди, чаще мужики,
После тропы все кое-как одеты,
За спинами большие рюкзаки.
Испив чайку и обсказав дорогу,
Шли к командору, всех он принимал,
Давал наказ и тут же понемногу
На разные работы отправлял.
Рубили просеки бывалые туристы,
А в Центре задавали вечно тон
Болотоведы, магнитометристы,
Республика с названьем Фаррингтон.
Меня уж обвиняли в плагиате.
Признаюсь честно - есть такой момент.
Но если уж строка здесь эта кстати,
Зачем мудрить, коль лучше есть поэт.
Так вот: среди курумов Фаррингтона,
Где каждый жег, рубил и сочинял,
Родился наш «Курумник» многотомный,
Всемирно всеми признанный журнал. М
ы все работали, что было силы,
А чтобы это все запечатлеть,
Носился по тайге Олег Максимов,
Везде стараясь вовремя успеть.
Но вот когда возник пожар в сторонке
И побежали все его тушить,
Он, срочно перематывая пленку,
Молил ребят не очень-то спешить.
Я помню сбор - рожденье Ю. Кандыбы.
В избе рабочей дымно от свечей,
Виновник торжества помытый, сытый
И пьян слегка от дружеских речей.
И командор, блестящий после бани,
Прочистив горло, зачитал приказ.
И до рассвета, комаров пугая,
Мы дружно пели - кто во что горазд.
И помню также, как со страшным ревом
Сел вертолет, споткнувшись на бегу.
Ребята славной фирмы Королева,
Как мячики попрыгали в тайгу.
Одеты все с иголочки, в штормовки,
Огромный груз - чего там только нет –
Топорики под золото, шумовки
И «в ряд Григорьев», как сказал поэт.
Был поначалу тон высокомерный,
Снобизм столичный, право всех учить,
Но топь болот и гнус остервенелый
Заставили их тон переменить.
Тогда Григорьев - делать что-то надо,
Решил, свою бородку теребя:
Начальник прост, ребята простоваты,
Заставлю их работать на себя.
Начальник прост, но это только внешне,
Он эдак уже многих обманул.
Он все смекнул, а все смекнув, конечно,
По-своему все дело повернул.
Ребята, в общем, были неплохие,
Они потом, как все, начав с утра
Таскали пробы, просеки рубили
И пели наши песни до утра.
Я каждый день того былого лета
Готова на стихи переложить
Наш командор, твою заслугу в этом
В валюте очень трудно оценить.
Кончаю я не исчерпавши темы
А в заключенье вот что вам скажу:
«Даст бог здоровья, я свою поэму,
Когда-нибудь, но все же допишу».
Зима 1960/61 года запомнилась бесконечными хождениями по институтам и лабораториям, в которых шла обработка собранного материала. Только в столицу мне пришлось съездить раз пять. А результаты не радовали. Один анализ, второй, третий. Итог везде один. Не удается привязать повышение радиоактивности в районе катастрофы к самой катастрофе. Всюду лезут следы глобальных выпадений. Грустно. Но даже с радиоактивностью еще не все потеряно. Во-первых, более поздние глобальные выпадения могли замаскировать радиоактивность, связанную с катастрофой, а во-вторых, даже при ядерном взрыве не всегда может быть обнаружена повышенная радиоактивность через десятилетия. По крайней мере, в Хиросиме уже через несколько лет прямые измерения не показали ее наличия.
Отсюда вывод. Нужно изменить тактику исследований коренным образом и искать следы «братьев по разуму» другими, более косвенными методами. Снова, но уже на современном этапе, детально изучить физику явления на предмет выяснения параметров и природы взрыва, а также попытаться найти мелкодисперсное вещество взорвавшегося тела.