Оказавшись в 1979 г. на посту директора НИИББ, стал я подбирать подходящий штат заведующих лабораториями и на должность вновь образуемой лаборатории электромагнитной биологии, тематика которой была в сфере моих собственных интересов, пригласил Сашу Ковалевского. Знал я его как вдумчивого, осторожного в выводах ученого, работавшего длительное время по сходной тематике, только без биологии. По делам тунгусским у нас с ним уже было опубликовано несколько работ, и я надеялся, что тандемом сможем быстрее тянуть эту поклажу.
На первых порах все так и было. Он достаточно быстро вошел в курс дела, ознакомился со специальной литературой и уже готов был взвалить на свои плечи всю оргработу по лаборатории и ее тематике, как вдруг, за два-три дня, все резко изменилось и оказался он в местах не столь отдаленных.
О том, что читал он всякую официально не рекомендуемую литературу, ближайшему окружению было известно. Поэтому, когда при очередной встрече наш куратор из КГБ посетовал, что снова в обществе идет увлечение самиздатовской литературой, я решил предостеречь Сашу от опрометчивых поступков. Пригласил его, сказал, что снова обостряется «охота на ведьм» и если есть что-то нелегальное, лучше пристроить его заблаговременно. Оказалось - как в воду глядел.
Дня через три подходит Саша, отзывает в сторонку, сообщает, что накануне был у него тотальный обыск и нашли кое-что непотребное. Укоряю его, ведь несколько дней назад предупреждал о возможности такого поворота событий. Отвечает, что он сразу же два чемодана нелегальной литературы пристроил, но за час до обыска к нему пришел один из его знакомых по нелегальщине и принес ее целый портфель. Нашли его буквально в последний момент, когда стали выходить из квартиры.
Здесь же он попросил, нельзя ли узнать, как это дело идет в КГБ. Звоню куратору, рассказываю про сообщение Ковалевского. Он сразу же говорит, что дело ему знакомое, но оно не политическое, а уголовное. Ищут сбытчиков нелегально печатаемой дефицитной литературы, а печатает ее хороший знакомый Ковалевского. По этой причине и обыск у него был. Говорю об этом Саше. Он тут же подтверждает, что помимо нелегальщины, при обыске у него была изъята ксерокопия книги «Мастер и Маргарита» и еще несколько ксерокопий других вполне легальных книг.
Вроде бы пронесло. Но через день, к концу работы, несколько человек из КГБ, включая нашего куратора, приводят Сашу, который с утра не появился, и, пригласив понятых, начинают проводить обыск в его рабочей комнате. Досконально перетряхивают каждую бумажку в столе, забирают имевшиеся там заснятые, но не проявленные пленки, короткие записки с адресами и, составив подробный протокол, уходят.
В ходе обыска мы с Сашей обменялись несколькими фразами. Он рассказал, что рано утром за ним заехали, привезли на Кирова, 18, и весь день допрашивали. Выясняли откуда он взял литературу настолько свежую, что она еще в КГБ отсутствует. Он отвечал уклончиво. Спрашивали, с кем еще связан, - ответ примерно тот же. Затем его увезли и встретились мы только через полтора года.
В институт зачастили проверяющие разного толка. В основном по партийной линии. Всюду искали компромат. Затем – бюро горкома партии. Мое персональное дело. Там я узнал, что вел подбор кадров по приятельским связям, не учитывал идейные качества приглашаемых, запустил воспитательную работу. Было там и очень резкое выступление заместителя начальника КГБ, который прямо заявил, что нехороший директор устроил в НИИББ рассадник антикоммунизма и назвал целую серию фамилий.
Один из них Карташев. Мой подопечный по всем статьям. Был лаборантом, студентом, защитил кандидатскую по биоэлектромагнитной тематике. На этом фронте и погорел. После успешной защиты в Красноярске, правда, с перевесом в один голос, вызвали его в ВАК для разбора дела на комиссии. Поехал он в столицу. После принятия работы комиссией ВАКа зашел Саша к своим коллегам по работе и на радостях пригласил всех в ресторан. Сидели, пили, беседовали. Распустил Саша петушиный хвост и начал вещать. «Страна наша дрянная. Был я в экспедиции на «Изумруде», плавали по морям и океанам, видел, как люди живут. Здесь тоже знаком с инакомыслящими и сочувствую им». В числе прочих назвал он и фамилию Любарского, мол, это лучший друг моего шефа и мой хороший знакомый.
Не ведала его голова, что одна из милых девочек была лейтенантом КГБ. Доложила она все кому положено. Приглашают его в «Высокий дом», признается, что чуть сгустил краски. Сам, мол, я Любарского не знал и не знаю, а мой шеф когда-то вместе с ним был в одной экспедиции, и все. Предупредили его строго, но мне он сразу ничего не сказал, и только бюро горкома прояснило ситуацию.
Там же, на бюро, прозвучало впервые обвинение в намерении сконцентрировать недовольных режимом в стенах НИИББ. Было названо около десятка фамилий сотрудников, ими «профилактируемых». Так в те времена назывались лица, в чем-то несогласные с режимом и вызывавшиеся в органы для соответствующей профилактики.
Затем серия допросов в КГБ. Вежливо приглашают, проводят в соответствующую комнату и начинается односторонняя беседа. Один спрашивает, другой отвечает. О многом мы поговорили с капитаном Сергеевым. Мне он понравился. Во-первых, четкостью постановки вопросов, а главное, стремлением сгладить острые углы. Неоднократно бывало так. Скажешь что-нибудь лишнее, неудачное или неосторожное выражение, идущее не в пользу «обвиняемого». А потом начинаешь исправлять свою оплошность. Другой бы на этом допрос строил, а он все это в протоколе отражает в наиболее благоприятном виде.
Интересно, что это мнение, как позже оказалось, полностью совпало с мнением Володи Шнитке и с мнением Варсеники Месроповны - жены Б.И. Вронского. Володя потом прямо говорил, что этот томский следователь вел себя на голову выше своих ленинградских коллег. Те при обыске хотели часть бумаг изъять, на что он спокойно ответствовал: «Не нужно».
Но оказалось, что эта первая серия допросов была только прелюдией к более жестким беседам на самом высшем областном КГБшном уровне. Приглашает меня в «гости» сам генерал Иванов, уполномоченный КГБ по Томской области. Разговор начинается мягко, вежливо. Сетует, что не совсем хороших товарищей я себе завел, а ведь коммунист со стажем, участник войны. И вдруг резкая смена тональности: «А ну колись, что там у вас за антисоветская организация под названием КСЭ! Вы научный сотрудник и должны уметь логически мыслить. В нашей области нет и полутора десятков диссидентов, так почему же более десяти связаны с Вами? Причем многие между собой связаны только через Вас. В НИИББ вы пригласили Ковалевского из СОАН, Карташева и Мигалкина из СФТИ. Ведь есть же там порядочные люди, так вы взяли именно наших подопечных! А Утянского Вы вообще пригласили из Караганды. Вашу бывшую сотрудницу Агулову мы тоже вынуждены были профилактировать. А если взять все Ваши внешние связи? Любарский, Кириченко, Вронский, Кожевников, Шнитке и его компания, наконец». И это еще не все. Идет серия вопросов про КСЭ. Пытаюсь объяснить научно-общественную значимость ее. Реакция резко отрицательная. «Вы что, думаете, мы не знаем какие песни там поете, какие разговоры ведете? Нам все известно. Кто чем дышит, кто что говорит, кто что думает». Пытаюсь возражать – безрезультатно.
Затем бюро обкома. Там берут еще круче. «О воспитательной работе в университете». Отчитывается секретарь парткома. Отчитывают его и ректора. Мне тоже достается не меньше. Их обвиняют в том, что просмотрели, меня за то, что сам виноват. Наконец, выступает Ким Михайлович Иванов. Приводит массу фактов, обосновывающих мое антипартийное, преступное поведение и предлагает: из партии исключить, с работы снять, привлечь к уголовной ответственности.
Ну, думаю, кончится бюро, возьмут меня под белы рученьки и поведут в места обетованные. Однако в заключительном слове первый секретарь обкома и член ЦК КПСС Лигачев говорит в мой адрес весьма умеренно: «Директору НИИББ Плеханову горком партии уже вынес строгое партийное взыскание, предлагаю этим ограничиться». Возражать никто не стал. С Лигачевым спорить опасно.
Правда, на следующий день в отделе науки обкома ответственный товарищ мне сказал: «После того, что произошло, я бы, на вашем месте, немедленно подал в отставку». Ответил ему прямо: «Вы можете меня с работы снять, но добровольно в отставку сейчас я не пойду. Начавшаяся по моей инициативе в институте перестройка привела к заметному снижению всех показателей работы, но это следствие начального этапа. Через год, когда результаты будут видны, я согласен добровольно оставить директорский пост».
И действительно, когда в 1983 году НИИББ занял в соревновании первое место, потеснив бессменного лидера СФТИ, я пришел к тому же завотделом с заявлением об освобождении меня от работы. На что он прореагировал стандартно. «Сейчас в институте все хорошо, выговор строгий с Вас сняли. У отдела науки к Вам претензий нет, можете спокойно работать». Напоминаю о разговоре годичной давности. Вежливо отвечает, что тогда была другая ситуация.
Спорить с Лигачевым Иванов не стал, но меры по доказательству своей правоты предпринял. Где-то через полгода при очередном посещении столицы Володя Миляев, мой хороший товарищ, с которым мы жили на одной квартире, по секрету говорит: «Что ты там натворил? Приглашали меня на Лубянку, показывали десятки фотографий, где ты снят в разных местах Москвы. С кем-то встречаешься, к кому-то заходишь. Все спрашивали, что это за дома и люди».
После Москвы побывал я по делам в Ленинграде и вернулся домой. Вновь К.М.Иванов приглашает в гости. Такой же вежливый. Выходит из-за своего стола, жмет руку, вроде бы готов расцеловаться. Затем беседа. Начинает с места в карьер: «Что, решили следы заметать (или путать, не помню уж точно). Почему на сей раз вы не у Шнитке остановились?» Спокойно поясняю, что у Шнитке больна мать, а живут они в одной комнате. В то же время сестра моей жены получила в Ленинграде жилье, и у нее остановиться мне было гораздо удобнее. «А со Шниитке я, как Вы, по-видимому, знаете, встречался». Он тут же добавляет: «Не только с ним, но и со всем этим отребьем!»
Действительно, дело было в феврале, когда у Володи день рождения, и к нему собрались все ранее репрессированные друзья. Они по судебному приговору после отсидки вынуждены были жить в Луге («за 101-м километром от Ленинграда»). Конечно, там здравниц в честь «нашей родной Коммунистической партии» не произносилось, но Володю все поздравляли от души.
И снова рассуждения: «Как можете Вы, участник войны и коммунист почти с сорокалетним стажем, дружить с таким антисоветчиком, как Шнитке, что общего может быть у Вас с ним?» Меня это буквально взорвало. Не задумываясь о последствиях, сказал ему: «Вы говорили о войне. Была там такая присказка. С кем бы я пошел в разведку. Так вот, с Володей Шнитке я готов идти в разведку, когда угодно, а с Вами? Вряд ли». Думал, что после таких откровений он меня прижмет крепко. Но нет, вроде бы даже и не обиделся, опять начал «давить» на меня, КСЭ, диссидентов.
К этому времени я уже знал истинную подоплеку его нелюбви к Шнитке. Оказывается, когда разворачивалась компания против Володи и его друзей в 1965 году, К.М. Иванов был секретарем Лениградского горкома ВЛКСМ и достаточно тесно контактировал с Володей как командир народных дружин со своим начальником штаба. Потом, когда Шелепин стал расставлять свои комсомольские кадры на КГБшные должности, угодил Иванов в Томск.
Чтобы завершить это затянувшееся повествование о контактах КГБ со мной и с КСЭ, следует рассказать о том, почему благодушное отношение к Ковалевскому в КГБ изменилось на противоположное и почему КСЭ стала рассматриваться ими как явно антисоветская организация. Естественно, что все это стало известно значительно позднее.
Оказывается, в это время по ряду городов Сибири прокатилась волна прокламаций и листовок явно не патриотического содержания. КГБ сбилось с ног, но найти виновников не удавалось. Особенно их поражало то, что одинаковые листовки появлялись в разных городах в одно и то же время. Значит, действует какая-то хорошо разветвленная и законспирированная организация. Здесь им под руку попалась КСЭ, которая была действительно широко разветвленной и явно не прокоммунистической организацией. Вот почему и отношение к Саше резко изменилось, и слежка за мной проводилась, и последовал практически полный запрет на деятельность КСЭ. Помню, как тогда Николая Васильева вызвали в обком партии и строго предупредили: «Если будет очередной майский сбор – положишь партбилет на стол». Тогда же выяснилось, что среди членов КСЭ есть лицо или лица, подробно информирующие соответствующие органы обо всех внутри КСЭшных событиях.
Но, может быть, зря грешу я на кого-нибудь из наших. Ведь КСЭ никогда не была закрытой и строго изолированной организацией, вроде масонской ложи. Все делалось достаточно явно, открыто. И песни пелись, и байки с анекдотами рассказывались не в строгой изоляции. Может быть, и не было среди нас настоящего осведомителя. По крайней мере, так хотелось бы думать.
А «дело Ковалевского» для НИИББ, да и для ТГУ в целом, не прошло бесследно. Запланированное строительство корпуса НИИББ в пятилетку 1980-1985 годов было заменено реконструкцией Ботсада. («Мы не будем строить корпус антисоветчикам», – как выразился секретарь горкома Ю. Литвинцев.) Начать его удалось только в следующей пятилетке, а закончить не дала перестройка. Так и стоит до сих пор этот памятник партийно-КГБшным козням на Московском тракте позади старого корпуса НИИББ.
Вообще-то все эти сверхдлинные отступления уводят далеко в сторону от проблемы ТМ. Но воспоминания о делах тунгусских неизбежно связаны с людьми, а люди, их жизнь – это не только КСЭ и ТМ. И вновь возвращаюсь на «круги своя».