Тунгусский феномен / Лирика / Проза / Кандыба Ю.Л., В стране огненного бога Огды / ПО СЛЕДАМ ЖАР-ПТИЦЫ

                                                               ПО СЛЕДАМ ЖАР-ПТИЦЫ

   "Следы ожога имеются как на поваленном, так и на стоящем лесе, на остатках кустов и мха; как на вершинах и склонах гор, так и в тундре и на изолированных островах суши среди покрытых водой болот». Зенкин отложил в сторону доклады Академии наук со статьей Л. А. Кулика и снова уставился на карту района катастрофы. Он уже в сотый раз задает этот вопрос: «Как отличить ожог, связанный с катастрофой 1908 года, от обычного лесного пожара?!»
    Исследователи давно отметили, что пожар охватывал большую площадь около «зоны хаоса» — самой центральной части поваленного леса. А недавно стало известно о новых пожарах, очаги которых располагаются совершенно изолированно. Вот и Кулик это же отмечает! Но все об этом только говорили, а никакого систематического обследования этой площади не сделано. Отсюда, какое может быть единое определение механизма возникновения пожара? Когда он возник: до или после взрыва? Что было причиной пожара: мгновенный ожог растительности на большой части или верховой пожар от центра?
    Эти вопросы обсуждаются каждый вечер. Забываем про костер, который умирает на глазах у всех, забываем про время, подмигивая друг другу глазами самокруток, говорим о больших калориях, о ядерных взрывах. И постепенно приходим к выводу: надо найти следы первичного ожога, узнать его особенности, чтобы суметь отличить от следов последовавшего затем горения. Если это возможно, тогда по характеристикам ожога определим механизм возникновения пожара. Лучше всего следы ожога могли сохраниться на старых деревьях, растущих в районе падения метеорита. Значит, надо найти их.
    Я сижу на Фаррингтоне и в бинокль осматриваю местность. Отыскиваю деревья, пережившие катастрофу 1908 года. С этой же целью ребята на Стойковиче держат «под обстрелом» биноклей Северное болото. На планшете у меня лежит копия карты центральной части района падения Тунгусского метеорита, снятая еще в 1929 году экспедицией Кулика. Рядом — горный компас. Я так долго изучаю карту Южного болота и в бинокль само болото, что зрение начинает улавливать какое-то изменение форм, которые, конечно, неподвижны. Зрение охотно поддается обману: я смотрю и начинаю фантазировать, что это вовсе не Южное болото, а забравшийся в него мифический зверь, испуганный и готовый к прыжку.
    Бинокль приближает пеструю картину буро-красных, оранжевожелтых, зеленых, оливковых, синих, черных бугров торфяника. Какое неописуемое буйство красок!.. «Марсианский пейзаж!». Очень часто в поле зрения попадаются большие пятна тонкой мари с редко стоящими на них тонкими, костлявыми, увешанными черным лишайником-«бородачом» лиственницами... Пытаюсь просмотреть юго-восточный угол болота... Там туман, да и далековато... Пока старых деревьев нет. Далеко на юге, прячась за синеватую дымку, возвышается двугорбая гора Шахорма. Вокруг нее толпятся сопки и облака.
    Осматриваю восточные склоны горы Стойковича. «Ага! Кажется, то, что надо!». Над молодым лесом возвышаются две старые лиственницы. Замеряю азимут с Фаррингтона, пересчитываю его на азимут от Заимки и ставлю на карте крестик. Осматриваю восточную пойму Южного болота. На ней растет молодой густой лес. Он карабкается по склонам сопок, но у вершин резко обрывается, уступая место серым траппам. Привлекают внимание темные кроны старых лиственниц. Они парят в колеблющемся воздухе, и скрипучие стволы кажутся лишней обузой для них. «Целая группа старых деревьев! Здорово!» На карту ложатся еще восемь красных крестиков.
   Сильгамский хребет. Он уходит от Фаррингтона на восток, то ныряя под тайгу, под белоснежные ягельники, то показывается почти безжизненной сопкой далеко впереди и затем снова ныряет под лес со зверем, под болота с утками, то поднимая их, то опуская, и опять выскакивает далеко-далеко будто от натуги посиневшей вершинкой.
     И это горное ожерелье с цепью причудливых вершин, удобных перевалов и коротких безлесных долин растворяется в дымке у голубого силуэта Дулишминского плато. Здесь вроде ничего «для нас» нет.
    Найти живые старые деревья оказалось «проще пареной репы». Стоило только захотеть. А вот как их теперь описывать! Методики туг никакой. И ребята начинают ее разрабатывать сами.
   Где лучше сохранился ожог — на сухом «телеграфном» лесе или на живых деревьях, переживших взрыв метеорита? Это первый вопрос, который необходимо решить. Срочно комплектуются группы. По два, по три человека. Получают инструкцию, записывают азимуты и уходят «на все четыре стороны». Найденные деревья изучаются сверху донизу. Иногда приходится карабкаться по шершавым стволам и внимательно осматривать ветки. Сил хватает на три лиственницы. Если требуется точно установить возраст дерева, его спиливают и подсчитывают количество годовых колец. Особенно внимательно осматриваем ожог на стоящих сухих деревьях и пнях в центральной зоне вывала.
    Достаточный материал по сухостою был собран быстро. И все согласились, что ожог на «телеграфном» лесе не имеет четко выраженной направленности. Первичный ожог замаскирован следами продолжительного горения, на них наложились следы поздних пожаров, разделить которые почти невозможно. Сухостой, как правило, потерял кору и ветки, которые могли нести на себе следы первичного ожога.
   Штаб КСЭ решает в дальнейшем осматривать только те деревья, которые пережили катастрофу в районе эпицентра, чтобы установить характер термических повреждений, имеющихся на них.
    В свое время Кулик писал о таких деревьях, которые он находил в «центре». Но до 1960 года их было осмотрено удивительно мало. Мы нашли несколько сотен деревьев старше 50 лет. Изучение их могло дать систематизированный материал. Работа приобрела особый смысл. Ведь по ожогам можно судить о причине пожара, возникшего в эпицентре взрыва 1908 года, вычислить координаты источника излучения, получить ответ, как проходила траектория полета метеорита...
    Вечером, спустившись с Фаррингтона к Заимке, я отправился с нашим завхозом к лабазу получить продукты. Вдруг слышу песню. Девичьи голоса мягко приглушает чей-то хриплый бас.

                                                    Парни ушли в долину.
                                                    Дымкой туман клубится.
                                                    Тянется тропка ниткой в серой осенней мгле.
                                                    Где-то на старой ели свила гнездо жар-птица,
                                                    Где-то легли маршруты по вековой тайге...

    — Кто поет? — спрашиваю завхоза.
    —«Ожоговисты». Сегодня вернулись. Репетируют.
    — Откуда эта песня? — Ты что? Ах да.. С Фаррингтона свалился. Ее недавно сочинили. Каждый вечер поют.
    — Кто сочинил?
    — Демин... Эх, ты, темнота!
    Мне понравился мотив, и, чтобы получше разобрать слова, я высунулся из лабаза.

                                                     Много дорог прошли мы по голубой планете.
                                                     Сколько еще осталось в жизни пройти дорог?
                                                     Сядем к костру, ребята, и помолчим об этом,
                                                     И расцветут легенды прямо у наших ног.

    Возвращаясь на Фаррингтон, я чувствовал какую-то перемену в себе. Я по-новому стал смотреть на ребят. Теперь они для меня были не просто веселыми товарищами... И всю дорогу к вершине у меня не выходила из головы эта песня.

                                                      Парни вернутся скоро в стиранных ветром робах.
                                                      Снова теплом Заимка встретит своих ребят.
                                                      Белый туман ложится клочьями им под ноги,
                                                      А на таежных реках снова костры горят.

    На Фаррингтоне у нас гости. Вернувшаяся из маршрута «тройка» отослана к нам на «отсып и отжор».
    — Наша «жар-птица» свила гнездо на старой лиственнице, — рассказывает Каплинская. — Мы искали не простую старую лиственницу, а такую, которую со стороны эпицентра взрыва не закрывал «экран», то есть другие деревья. Нашли ее, родимую, на болоте- Одна-одинешенька.
    — Начинаем действовать согласно штатному расписанию. На дерево забирается парень — по-нашему он именуется «залезатор». Ему, пожалуй, труднее всех. У лиственницы ветки страшно ломкие. Чуть стукнул, и сучок летит, как будто его пулей срезало. Но залезть — зто еще полдела. Надо с приборами работать — замерять верх наклона веток, азимуты. Записывать.
     От комаров репудин спасает. А вот мошка и слепни жируют.
    За срубленные ветки внизу принимаемся мы — «затесатор» и «записатор». Первый распиливает их на части по пять сантиметров. А вторая (должность «записатора» женская) считает кольца и ведет записи. Подсчитываем возраст веток и повреждений. Зарисовываем их.
    Что удалось заметить? Внешние повреждения выглядят, как щели с засмоленностью, которая тянется непрерывной полосой или с перерывами вдоль ветки и имеет длину 5—50 сантиметров. На спиле хорошо видно, что годовые кольца, которые до 1908 года развивались нормально, в месте повреждения прерываются. Годовые кольца, развивающиеся на здоровой части, постепенно окружают поврежденный участок, интенсивно разрастаясь и закручиваясь, замыкаются, и ветка снова развивается нормально. Мы заметили, что повреждения имеют две интенсивные особенности: во-первых, они располагаются в большинстве случаев в верхней части ветки, то есть смотрят вверх, во-вторых, имеют хорошо заметную направленность к одному центру, то есть смотрят в одну сторону от ствола лиственницы.
    Мы слушаем. Мы участвуем в познании тайного. Вокруг так тихо, точно кто-то вышел и затворил наглухо дверь. Вдруг крик:
    — Костер потух! — Все засуетились. Температурный режим озоления нами всегда соблюдается. И вот на тебе...
    — Вводи кислородное дутье!
    Бердышев в рваных перчатках, как утративший былую славу и благополучие аристократ, срывает накомарник и начинает яростно махать им. Туча пепла летит на нас и на чистенькие, смолистые чурочки. Появился дым. Все успокаиваются. Бердышев умывает лицо слезами, потом репудином и ныряет под «накомарник».
    Накрапывает дождик. Ну, это совсем зря! Забираемся под навес. Разговор вертится вокруг золы и спилов... Узнаю от Тульского, что меньше всего золы — только один процент — в древесине, в семенах и плодах — три, в корнях и стеблях — пять, в древесной коре— семь, в листьях растений — до 15 процентов. Нам досталось самое худшее — древесина.
    Опираясь на молнии-костыли, тяжело прошли на запад изорванные тучи. И снова в потрескивание костра вплетаются звуки пилы.
    Вчера ребята брали спилы на краю Южного болота. На одном из них они заметили, что слой 1908 года с северно-восточной части выпал, образуя полулуние. Как и у нас, только с другой стороны. Рана затянулась поздними наслоениями, а против места повреждения образовался «палец», который указывал на Южное болото.
    — Перст божий! Знамение свыше... — говорит Бердышев. Все от души смеются. Я предлагаю вырезать из бревна бога Огды и поста вить его на вершине Фаррингтона в знак признания его заслуг перед КСЭ.
    И сразу загорается спор, как лучше изобразить Огды. Спорим об абстракции.
   — По-моему, абстракционисты в своих исканиях переступают какой-то важный закон эстетики, — спокойно говорит Тульский, — закон столь же обязательный, как закон термодинамики в физике, закон, вне которого не может существовать искусство. Основное положение материалистической эстетики в том, что идею в искусстве полностью выражают лишь в конкретной образной форме.
    Я с восхищением слушаю Тульского. Такого я его еще не видел.
   — Полувековые попытки абстракционистов обойти это положение неизменно завершаются неудачей или рождают пустяки, и любая новая неудача еще лишний раз подтверждает правильность этого закона, как любая попытка построить «перпетуум — мобиле» только подтверждает принцип сохранения энергии. Но абстракционисты продолжают стучаться в замкнутую дверь с упрямством изобретателей вечного двигателя.
    Бердышев мотает головой. Бердышев не согласен. Но он не столь убедителен, как Тульский. Мы за Тульского. Мы знаем, что Бердышев набит предрассудками и стихами. В общем-то он спокойный и рассудительный, в наш быт он вносит новые научные термины и понятия. И как врач каждый день после ужина дает всем по шарику поливитаминов.
   Спор постепенно затихает. Но кто-то заикается об абстракции в математике. Оказывается, Бояркину «потянули за язык». Она специалист по вычислительным машинам и поэтому сразу оглушила нас четырехмерным пространством. С математической абстракцией быстро согласились...
    ...Взяв два «боба», я отправляюсь за водой к «лосиному копыту». После сапог ходить в кедах одно удовольствие. Ноги неожиданно стали сильными и удивительно упругими. Вниз спускаюсь, прыгая с камня на камень, и чем ниже, тем Курумник становится шире... Камни превращаются в глыбы. Прыгаю на знакомую полянку. Влажный, темно-зеленый мох... «Копытце» — единственный источник на Фаррингтоне. Воды в нем хватило как раз на два «боба».
    Изменяется солнечный свет. Час назад он был еще нормальным — розовое предвечернее сияние, а теперь приобретает какой-то неестественный фиолетовый оттенок. Такими же фиолетовыми становятся и все остальные предметы: белое облачко, Курумник и даже деревья. На моих глазах происходят чудеса: радужные краски окружающей местности принимают зловещий, мрачный вид. Солнце закрывается тяжкой серо-синей завесой, застилающей небосклон с запада. Собирается гроза. Но она проходит стороной. Вообще, тунгусская природа очень любит превращения. Никто из нас никак не может угадать, какая будет завтра погода. Вроде бы все признаки ненастья налицо: солнце садится в тучи, ночью мерцают звезды. А утром — солнце, сосны до макушек в росе. Или все идет наоборот. Есть много признаков, по которым можно делать прогнозы погоды. Как правило, они подтверждались на Алтае, в Саянах, но здесь... не знаем чему верить.

Войти в систему

ПО СЛЕДАМ ЖАР-ПТИЦЫ