ТРОПОЮ ЛЕГЕНД
Ночью прошел сильный дождь. Тропа раскисла, а кусты, облепившие ее, были настолько мокрыми, что на первых же минутах ходьбы мы вымокли с ног до головы. Только чистое небо вселяло в нас бодрость и оптимизм.
Сопки поднимаются все выше и выше. Хребет Петрик, по которому мы сейчас идем, в этом месте достигает своей наивысшей отметки Дальше гари и буреломы. К обеду вышли на берег Чамбы и остановились, завороженные ее тревожной красотой.
Стройные пушистые лиственницы стоят живым частоколом, повторяя все изгибы реки. Большие лилии выделяются в траве прозрачной белизной. Везде, как далеко ни окидываю взором берега, чувствуется чистота линий, безупречность форм; даже одинокие мертвые деревья, наклонившиеся набок, не нарушают своеобразной собранно сти пейзажа. И так живописна эта гармония, что, кажется, она нарочно отражается в зеркале реки, чтобы повториться дважды. Трудно оставаться равнодушным, глядя на эту красоту. Тело становится удивительно легким. Думается только о хорошем. Не хочется быть просто пассивным созерцателем, хочется раствориться в этом звоне прекрасного и тоже участвовать в создании радостной песни Природы.
Пока мы восторгались Чамбой, Бердышев успел зашить штанину, клочок которой он оставил в петриковских буреломах. 
Красавица Чамба
Повеселевшие идем к переправе. Вербицкий чувствует себя хорошо. Это видно хотя бы по тому, что у него в зубах зажата шикарная ромашка, и он снова сам несет свои вещи. Кажется, парень входит в форму.
Основную тяжесть перехода мы почувствуем на бесконечных за-чамбинских болотах. И будто бы в подтверждение моих мыслей, что лишения еще долго будут нашими спутниками, над рекой пронесся ветер. Покачнулись, зашумели потревоженные деревья, по воде косяком понеслись морщинки волн. В тайге что-то ухнуло. Из-за леса, выставив посиневший бок, вываливалась туча. Резкая перемена погоды расстроила наши планы. Намечали сегодня дойти до речки Макикты, поближе к Шахорме, но теперь, когда вот-вот пойдет дождь, делать это было рискованно: увязнем в болоте.
Переходим вброд Чамбу немного выше Косой шиверы и быстро ставим палатку на «Сосновой горке» под огромной лохматой сосной. Ветер продолжает трудиться над тучей. Он ее раскатывает, как хозяйка ковер. К вечеру над речной долиной зависло безнадежно мрачное небо.
Эвенкийское захоронение
И все же место тут очень симпатичное. С широкоскулого лица Тульского не сходит улыбка. Он жадно осматривает сосны, реку, с удовольствием устраивает лагерь. Он вызвался быть одновременно поваром и костровым. Было трогательно смотреть на этого юношу, который не мог скрывать своих чувств.
Впервые я увидел Тульского в Красноярске, где временно находилась наша перевалочная база. Оттуда улетали ребята с тяжелыми рюкзаками на Тунгуску, туда приходили телеграммы из Ванавары, Томска, Москвы. Мы подружились. Тульский, закончив в 1959 году химический факультет МГУ, был направлен в Институт неорганической химии СОАН СССР. Человек незаурядных способностей, склонный к научным исследованиям, в чем мы убедились еще в Томске, он был, кроме того, и хорошим спортсменом.
— Юра, - доносился голос Тульского из-за плотных клубов дыма, - а где здесь захоронение находится?
— Рядом. Пошли ребята. Это стоит посмотреть.
Узенькая, чуть заметная тропка приводит нас к маленькой площадке, густо заросшей молодыми лиственницами. На двух столбах лежит ящик —могильный лабаз. Так хоронят эвенки своих близких Крышка ящика отодвинута в сторону, так что, если забраться на дерево, можно увидеть останки человека, завернутые в бересту. Местами береста прогнила, и через нее видна зеленая материя, закрывающая кости. Широкий кожаный ремень опоясывает мумию по центру. По дну ящика рассыпан цветной бисер, на котором лежит крышка от чайника и разбитая фарфоровая чашка.
В 1959 году с разрешения властей края Плеханов вскрыл это захоронение. Нас очень интересовал вопрос о влиянии Тунгусского взрыва на организм человека. Если это захоронение было поставлено после 1908 года и если взрыв метеорита был ядерным, то в костях умершего эвенка должны остаться радиоактивные изотопы, в частности изотоп стронций-90, который при распаде замещает в костях кальций.
Плеханов выпилил кусочки костей из черепа, позвоночника и чашечки бедренной кости. Именно эти части скелета больше аккумулируют радиоактивные изотопы.
— А что... приборы? — спрашивает Тульский. Он забрался на дерево и сверху фотографирует могилу.
— Молчат. Судебная экспертиза доказала, что эвенк умер естественной смертью в тридцатых годах.
Притихшие, мы вернулись к костру.
— Братцы, лодка!
Выбегаем к обрыву. Чуть тревожно, но в общем любопытно и интересно. Не часто в тайге случаются такие встречи.
— Эгей. Сюда. В гости. На чай!
Через некоторое время у нашего костра присел плотный пожилой мужчина. Его грубое лицо обросло черной щетиной. Я подаю ему кружку горячего чая, которую он с удовольствием принимает.
— Приятно встретить человека в тайге. Хотел уж на ночь располагаться, слышу дымом тянет. Потом увидел вас.
Познакомились. Узнав, что мы идем на избы Кулика, Захряпин Иннокентий Иванович (так он назвал себя) сразу оживился.
— Плохо помню то время. Мал был. Матка рассказывала мне по том. — Захряпин закурил.
— Жили мы тогда в деревне Мозговой. Это вверх по Ангаре. Подался тогда батя мой на Ванавару менять белку и соболя на порох и дробь. А меня матушка, значит, с собой взяла на сенокос. На остров, значит, подалась. Вдруг светло-светло стало. Солнце вроде второе покатилось по небу. Потом как ударит! Раз! Другой! Лошадь на колени упала. Меня матка подхватила и в копешку.
Захряпин прервал воспоминания, прикуривая потухшую сигарету
— А вот когда Лексеич, Кулик, значит, приехал, это я хорошо помню, — пыхнув дымом, продолжал он. Вербицкий подбросил в костер дров. Веселые языки огня раздвинули сгустившиеся сумерки.
— Нанялись мы тогда к нему работать. Хороший был мужик. Я однажды его в Байкит сплавлял. А какой повар был! Супы варил лучше любой бабы. Начнешь хлебать — за уши не оттянешь... 
Дерево, убитое взрывом 1908 года
Захряпин замолчал и задумчиво уставился в костер. Заморосил дождик.
— Однако шалаш делать надо, — пробормотал наш гость и отправился к лодке. Вскоре он вернулся с телогрейкой и огромным брезентовым плащом. Дождик усиливался. Нарубив веток, мы быстро соорудили навес. Нужно было укладываться спать. Завтра нас ждал нелегкий путь...
Первые километры от Чамбы мы еще пытаемся шутить, дискутировать. Но вот приходится окунуться по колено в ледяную коричневую жижу болота и становится не до шуточек. Вода заливает в сапоги, портянки набухают, сбиваются и трут ноги. Приходится останавливаться, снимать сапоги и выкручивать мокрые тряпки. В голове одна мысль: «Ноги. Главное, беречь ноги!». Молча поднимаемся. Вместе с нами взлетают тучи слепней и комаров. Молча идем дальше...
В 1929 году обоз Кулика, состоявший из полусотни подвод, вез по этим местам полуторагодичный запас продовольствия и снаряжения. На санях лежали лопаты, ломы, тросы, помпы, буровые штанги... Кулик основательно подготовился к экспедиции. Перевезти быстро сотни тонн груза можно было только зимой и только по болотам. Эта зимняя дорога, проложенная в 1929 году, была впоследствии занесена на все карты. Летом, в дождливые дни, она превращается в непролазные топи, но, так как она наиболее изучена и протоптана, то мы, исключая дополнительные затраты времени и усилий на «протаптывание» новой тропы, безропотно идем по тяжелой куликовской дороге. Сворачивать на другую нам не позволяет время.
Я шагаю впереди. Вижу только тропу. В июле прошлого года по этим же местам с Виктором Красновым и Николаем Васильевым мы таскали сорокакилограммовые рюкзаки на заимку Кулика. У нас не было оленей. Олени нужны были геологам. У нас не было денег, чтобы оплатить рейс самолета. Вот и пришлось делать все это самим.
Половину отряда Плеханов увел тогда к таинственному Лакурскому хребту на поиски «Сухой речки». Часть ребят задержалась в Кежме — горела тайга; часть — охраняла приборы и продовольствие на «Сосновой горке» у Чамбы.
Как я восхищался тогда мужеством Николая Васильева. Этот очень худой и физически слабый человек, которого мечта оторвала от письменного стола, в течение шести суток на дрожащих от усталости ногах, с разбитой в кровь поясницей, таскал сорокакилограммовые тяжести к избам. Без ропота, всегда с шуткой Николай Васильев, который в томских клиниках, облачившись в белоснежный халат, священнодействовал в царстве стерильности, здесь цедил болотную воду через вчетверо сложенную марлю и уверял, что «от грязи микроб дохнет».
На перевале через хребет Вернадского мы увидели первые изглоданные мхами лежащие стволы. Вот он — след, оставшийся на земле после взрыва 1908 года. Еще дальше, за Макиктой, деревья уже лежали ствольными завалами и здесь трудно было отличить, какие из них бросила на землю ударная волна, какие свалили время и ветровалы.
Вдали засинела в дымке вершина Шахормы. Она прячется от нас то за ближайшими сопками, то за березовыми колками, но с каждым часом увеличивается в размерах. Все устали. Вербицкий, согнувшись под рюкзаком, опираясь на ружье, плетется далеко позади. Бердышев чувствует себя не лучше. Безразличный ко всему окружающему, спотыкаясь о каждую кочку, он медленно переставляет ноги.
Мы еще на Чамбе решили дойти сегодня до ручья Баранчук, где стоят нежилые чумы эвенков, чтобы завтра точно в контрольный срок добраться до изб. Менять решение я не собирался. Ребята и сами понимали необходимость такого жестокого режима движения, но силы были на исходе, и никто этого уже не скрывал.
Баранчук мы прошли, приняв его за очередную лужу. И только когда уткнулись в сопки хребта Хладного, я понял, что мы заблудились. Каким уничтожающим взглядом одарил меня Вербицкий, едва я сказал об этом. Обратно шли как лунатики, и темнота все дальше отделяла нас друг от друга.
...Ночью мне снились Вербицкии и Бердышев, которые, гарцуя на оленях, загоняли меня в болото. В стороне сидел безучастный к моим крикам Тульский и с улыбкой, полной сарказма, целился в меня из ракетницы. Эту измену я перенести был не в силах и с ужасом проснулся. Вербицкий лежал рядом и судорожно лягался. Очевидно, его тоже мучили кошмары...
После Баранчука началась зона сплошного вывала леса. Удобная и сухая тропа змеилась по просеке, пробитой на залесенных склонах сопок.
Интересна история этой просеки. Перед экспедицией 1929 года Кулик отправил в тайгу своего завхоза Генца с заданием поставить на Хушме и на заимке избы. Тогда очень много писали о Кулике, о его экспедиции, сравнивали его с Нобиле, дирижабль которого потерпел аварию у острова Шпицбергена. Газеты писали, что, дескать, мы помогаем какому-то итальянцу, отправив на его розыски ледокол «Красин», а своему советскому ученому, работающему в дичайших условиях отказываем в самом нужном. Кулик был очень популярен в стране. И вот Генц, чтобы услужить Леониду Алексеевичу, пробил шикарную просеку от Ванавары до центра падения метеорита, построил добротные избы на Хушме и на заимке, украсив их резными петушками. Он даже не подозревал, какую смертельную обиду наносит своему кумиру. Кулик, когда узнал о просеке и о петушках, пришел в ярость и моментально отстранил от работы своего завхоза. Он хотел сберечь район падения космического феномена в его первозданном виде, чтобы будущие туристы пробирались туда по рекам и диким таежным тропам. Он велел немедленно убрать всех петушков со своих изб.
Может быть, и правда, петушки здесь не к месту, но что касается просеки, то она пришлась по душе всей нашей четверке.
Все чаще и чаще перешагиваем через поваленные деревья, лежащие параллельными рядами. Мертвые гиганты, потеряв все свое величие, выглядят жалкими, гнилыми колодами. Подросшие деревья напрасно пытаются прикрыть своими худенькими ветвями всю драму случившегося.
К обеду вышли к Хушме, на живописную уютную поляну, на которой стояла потемневшая от времени изба. Недалеко от нее, на невысоком берегу, прижалась к земле баня «по-черному», рядом — огромный лобазище, целый дом на сваях.
Когда сюда впервые пришли плотники, здесь не было ни одного дерева, пригодного для постройки. Все уничтожил взрыв. Строить в другом месте Кулик не разрешил. Пришлось подвозить бревна издалека. Теперь, через полвека, вырос лес, осматривая который, невольно начинаешь удивляться производительным силам земли.
Небольшая изба, прижавшись своим темным боком к лиственнице, поглядывает на нас единственным оконцем. По обеим сторонам двери которую прикрывает грязная, изорванная марля, висят рога сохатого. Вербицкий сразу направился к ним и с любопытством принялся их рассматривать.
Внутри избы просторные нары, стол, узкая скамейка вдоль стены, полки, заставленные бутылками, несколько тяжелых пачек фотопластинок «Вся Россия», даже сохранились ящики-посылки с адресами на имя Кулика.
После мрака и холода избы мы особенно почувствовали ослепляющий свет солнца и жару июньского дня. С неохотой взгромоздив на себя рюкзаки, отправились дальше.
Перевалив небольшую гряду сопок, выходим в долину ручья Чургим. Эвенки называют его «Огненным ручьем», появившимся якобы в тот момент, когда на землю сошел огненный бог Огды. Шаманы объявили его священным. «Не пей воду из Огненного ручья! Умрешь от жара в груди! Туда никто не заходи — ни человек, ни зверь. Кто зайдет, кто бога Огды разгневает, умрет...»
Кулик возвратился живым и невредимым. Однажды он привез в бутылке воду Чургима и на глазах у слегка обалдевших эвенков выпил ее всю до капли. Он стоял перед ними веселый и никак не умирал «от жара в груди». Авторитет шаманов в глазах местного населения был основательно подорван.
Эвенки, восхищенные русским ученым, стали активно помогать ему. В 1930 году, поборов многолетний страх, с караваном оленей пришел в котловину Илья Лючеткан...
Скоро водопад. В грохоте ручья уже слышны новые звуки. Будто огромные жернова, медленно вращаясь, перемалывают многопудовые камни. Чем ближе мы подходим — тем быстрее они вращаются. И вот уже только грохот висит в воздухе. Водопад открывается перед нами весь. Широкий пояс зернистого серебра рассыпается по темным скалам и с шумом падает вниз.
Поднимаемся с камня на камень. Мимо, беззаботно резвясь, с шумом проносится Чургим. Прыгает по десятиметровой наклонной стене трапов и бухается в каменную чашу. Забравшись наверх, блаженно усаживаемся.
— Очень может быть, что эта яма образовалась от взрыва обломка метеорита, — говорит Бердышев, впервые за весь переход снимая накомарник.
— А причем он... Тем более обычный. Этим пусть занимаются другие, — резко повернулся к нему Вербицкий. — Мы должны исследовать природу ядерного взрыва. Если бросаться из одной крайности в другую — значит, бегать за двумя зайцами.
Вербицкий доволен своими умозаключениями. Об этом говорит его вид: независимый, гордый.
— Старо! — как можно спокойнее возражаю ему. — Разрозненные коллективы объединены и решают одну задачу: дать общую оценку явления. Собрать как можно больше фактов, относящихся к тунгусской катастрофе и тогда уже говорить, что это было.
— Но нужна единая рабочая гипотеза?
— У нас гипотеза ядерного взрыва.
— Тогда я тебя совсем не понимаю.
— Наша экспедиция комплексная. КСЭ. Вопрос, который она решает является совокупностью многих неизвестных. Сплошные вопросительные знаки обозначают конечную цель. Необходимо комплексно решать комплекс вопросов.
Весь дальнейший путь мы говорим о гипотезах. Все чаще встречаются следы человеческой деятельности: остатки лестницы, почерневшие спилы пней, гати, отметка второй базисной опорной точки. Просека, протянувшаяся к северу по геометрической прямой, поросла леском. Входишь в него— и будто обнимают тебя деревья словно соскучились они по человеку.
Куликовская изба
К избам подходим уже в сумерках. С волнением распахиваю дверь одной из них — в лицо ударяет сыростью и затхлым воздухом. Мы в Центре!
Центральная часть района тунгусской катастрофы представляет собой площадь в несколько километров в поперечнике, расположенную на водораздельном плоскогорье, отделяющем бассейны рек Чуни и Подкаменной Тунгуски. Она имеет вид огромной котловины, окруженной кольцом хребтов и отдельными вершинами. Лишь два ручья, чудом раздвинувшие сопки, вытекают из Великой котловины: на юге — Чургим, на севере — Хой. Первый бежит к Хушме, которая по касательной к этому цирку гор протекает с запада на восток и впадает в Чамбу — правый приток Подкаменной Тунгуски; второй, прорываясь через торфяники, сливается с Кимчей — левым притоком Чуни.
Чудовищный взрыв космического тела, как бритвой, сбрил щетину лесов котловины. Но уже поднялась молодая поросль. Нам кажется, что сопки специально сюда собрались, стали в круг, посматривая из-под лохматых бровей на этот легендарный район Земли. Кулик дал сопкам имена выдающихся людей, чьи труды вырвали из мрака невежества и традиций прошлого учение о небесных камнях — метеоритах, имена одесского профессора минералогии Пренделя, американского ученого Фаррингтона, химиков Мухина и Гебеля, академика Палласа...
Среди сопок лежит Южное болото, которое дарило людям надежды, радости и разочарования. Об этом типичном для Севера низинном болоте продолжают спорить и сейчас. Оно соблазняет исследователей своим расположением в эпицентре взрыва. В этой зыбкой моховой сплавине, возможно, хранится информация о катастрофе.
В самом центре котловины, где небольшое ожерелье сопок полуостровом внедряется в Южное болото, расположились избы Кулика. Их три. Одна больше другой. Рядом — добротный лабаз.
В избах мрачно и холодно. В мастерской Кулика, куда мы зашли, аккуратно лежит законсервированное оборудование. Буровые замки, штанги, водоотливные помпы, гофрированные шланги, груда шанцевого инструмента — все наготове, просится в работу.
Тихо стоим в лаборатории, где Кулик проводил свободное от работы время. На этой шаткой скамеечке он сидел за столом, на котором были выдавлены синим карандашом координаты места падения метеорита. Именно здесь им написаны маленькие восхитительные стихи: «Цветет голубика», «На горе побурел и полег иван-чай», «Где же Тунгусский наш метеорит». Долгими зимними вечерами вместе со своими товарищами он коротал тут время, думал, мечтал, занимался, почти не вспоминая о шумных городах. На стенах полки, заставленные пузырьками, реактивами. Между застекленными рамами чьими-то заботливыми руками уложен пушистым валиком мох и ягель. Окна выходят в сторону склона сопки Стойковича, смотрят на густые заросли деревьев и от этого в избе сумрачно даже в такой солнечный день, как сегодня. Избы строились тридцать лет назад, когда сопка была «лысой» и снег, покрывавший все неровности, превращался в мощный отражатель света, который освещал избу.
В сенках — штатив для буссоли, безмен, ящики, геодезические рейки, большие связки веревок. Все говорит о том, что это оставлено на короткое время, что сюда собирались вернуться снова, чтобы продолжать работу.
В одном из ящиков на чердаке Тульский нашел желтый лист газеты «Красноярский рабочий» за 1929 год. Набрасываемся жадно. Газета раскрывает перед нами мир прошлого, донести до нас своеобразный «аромат» тех дней, когда жил Кулик.
С неохотой оторвавшись от газеты, отправляемся на Кабаевый остров, где наметили еще в Ванаваре подготовить площадку для сбора. Остров лежит в нескольких сотнях метров к северо-западу от изб, возвышаясь мощными торфяными буграми. 
Лабаз Кулика
Места для приема груза и продовольствия хватает с избытком. Деревья растут по краям острова и не помешают сбросу. Бердышев с Вербицким шагами размечают площадку. Они размахивают руками, что-то кричат, доказывая друг другу, и снова прыгают по торфяным подушкам.
Наконец, три белоснежные березы легли большим треугольником на торф, обозначая место сброса.
Самолет прилетел на следующий день, когда мы потеряли уже всякую надежду его увидеть. Я поднимаю ракетницу и нажимаю курок. Красная ракета нанизывает на себя раскаленный воздух. Самолет разворачивается, делает круг. Шум мотора усиливается в неисчислимое количество раз. В боку самолета темнеет черный квадрат. Вот в нем появляется мешок. Его толкают. Он нехотя отрывается от квадрата, летит вниз по траектории, медленно переворачивается несколько раз и попадает на кочки. В воздух поднимается и оседает фонтан грязи.
Еще, еще... Самолет делает новый заход, и опять мы видим летящие вниз мешки, бочки, рюкзаки. Самолет летит так низко, что хочется подпрыгнуть и похлопать его по зеленому брюху. В черном квадрате появляется парень. Он что-то кричит нам. Его рубашка и волосы судорожно мотаются под напором ветра.
Когда все было сброшено, самолет, помахав крыльями, улетел в Ванавару. Стало опять тихо.
До самого вечера мы перетаскивали в лабаз мешки с сухарями, крупами, сахаром, мукой, бочки с сушеной картошкой, луком, маслом, рюкзаки. К одному из них была привязана записка. Нам сообщали о скором прилете вертолета, о сроках выхода групп в Центр, о дальнейших наших действиях.
Варим чай, вволю накладываем сахару, едим белый свежий хлеб, читаем свежую «Комсомолку» (недельной давности), рассуждаем о космических полетах. Отблески костра причудливо играют на деревьях, на осунувшихся лицах ребят. Единодушно придя к выводу, что всей энергии Земли недостаточно для мгновенного переброса тела из одной точки Вселенной в другую и что хорошо было бы использовать вулканическую энергию для запуска ракет в космос, мы заваливаемся в накомарниках спать.