НАША ТРОПА - ХУШМА
Сегодня отплываем. Наконец-то! Ждать Янковского Борис Иванович уже не может. Впереди трудный и далекий путь. Нам предстоит спуститься по Хушме, доплыть до Чамбы и от устья ее, где мы залабазим большую часть груза, подняться вверх на шестьдесят километров по Чамбе, выйти в верховья реки Ванаварки и провести шлиховые работы. Затем мы сплавимся обратно и по Чамбе выплывем на Подкаменную Тунгуску.
Предстоящий поход, кажется, отвлек Бориса Ивановича и от поисков Чургимского камня, и от изучения термокарстовых воронок. Главное для него сейчас — «шарики». На Заимке я прихватил радиометр. Думаю снять фон за границами катастрофы. Вронский скептически посматривает на коричневый ящичек и говорит, что наша задача — решить некоторые земные вопросы, а не искать звездолеты. Мне становится неловко...
Провожающих немного. Лена с Маришкой готовят прощальный обед, а Олег Максимов, вытащив из рюкзака кинокамеру, заставляет нас промывать шлих. Вронский деловито демонстрирует промывку от начала до конца. Олег, то забираясь в Хушму, то, выскочив на берег, снимает Бориса Ивановича крупным планом. Но вот все вещи уложены в лодку.
— Борис Иванович, ну возьмите меня с собой, — просится Маришка. — Всего шестьдесят килограммов весу. Большая любовь к природе. Кроме того, буду мыть посуду... ведь это не мужское дело. Если потребуется, буду мыть шлихи.
Мы смеемся. Записали адреса, распрощались. Олег заставлял нас все делать так, как это надо для кино. Наваливаемся на лодку, и она медленно сползает в воду. Поплыли. Вронский на веслах, я на корме с шестом. Между нами целая гора вещей, укрытая и обвязанная веревкой. Сверху лежит лоток, рядом ружья, спиннинг, сбоку — пила (на случай завалов). Одеты мы в зелено-серые куртки, штаны, на ногах резиновые сапоги. Вид со стороны — великолепный.
Пока я еще не освоился с обстановкой. Все внимание уделено шесту. Ничего не вижу вокруг — только берег, нос лодки и воду. Лодка прочно садится на камни. Шивера. «Раз-два, взяли!». Лодка сдвигается на сантиметры. Вернулись таежные заботы, к которым привык и без которых настоящая жизнь для меня была бы скучной. «Любишь кататься— люби и саночки возить». Жилы на руках натягиваются, как струны... Прошли! Проплываем обнажение. Перекат!.. Трясунчики! Сразу за обнажением река резко падает вниз. Подплываем... «Сели!» Я смотрю вперед... Н...да. Шивера длиной метров шестьдесят лежит чуть прикрытая водой. Вырубили вагу. «Раз-два, взяли!» Вронский ухватился за нос лодки и на каждый счет резко рвет на себя.
Пять минут такой работы, и у меня круги идут перед глазами.
Вот они, трудности! Но я рад им. Пусть сильней наливаются мускулы силой! Пусть ноет спина от усталости... «Р...Р...раз...з! Еще р...р...раз». Буквально на себе перетаскиваем 335 килограммов.
Погода испортилась. Небо заволокло тучами. Пошел дождь. Вода сверху, вода снизу.
Сильный ветер выдувает из одежды тепло. Особенно он чувствителен, когда она мокрая. Зубы отбивают морзянку, и все тело сжимается в комок, боясь прикоснуться к мокрой холодной одежде. Руки «судорожно вцепились в шест. Движения короткие, незаконченные.
Нужно ли делать все это уставшему, голодному человеку? Не лучше ли отдохнуть, переждать время? Нет! Если чуть поддаться этому соблазну, то можно потерять время. И засосет, закрутит суровость тайги, обострятся взаимоотношения с тишиной — она превратится в симфонию скуки, а холодные реки расставят на своем пути ловушки, и тропы станут бесконечными. Тогда слабому человеку во много раз будет хуже, чем сейчас. Тут уж будет не до красот, потому что изведет одна мысль — подальше от этого безжалостного безмолвия.
А впереди дали — симпатичная приманка для бродяг-туристов. Дали манят к себе... Когда я увидел скальные стенки гор, мимо которых протекала невидимая отсюда Хушма, в груди что-то шевельнулось, будто разжалась пружина. И меня уже потянула неведомая сила, чтобы быстрее увидеть эти места.
На короткой остановке перекладываем вещи. Сейчас они расположились более компактно. В лодке стало просторней.
Над нами пролетает вертолет. Нас, конечно, летчики не заметили. Ведь мы с вертолета должны казаться пнями...
Мы живем будто на другом краю Земли. У нас другая жизнь, другие привычки со своими условностями, странностями. В жизни, которую мы сейчас ведем, важней всего становятся закаты, работа, утки и рыба. Ежеминутные заботы все дальше и дальше отодвигают воспоминания о Заимке, о ребятах. И только пролетающий вертолет или самолет мгновенно восстанавливает в памяти весь сонм чувств, навеянных встречами на Заимке.
Хорошо! Шест работает отлично. Вронский не спеша машет веслами. Шиверы проходим как по маслу. Впереди заросли кустов, деревьев. Берега, затянутые трясунчиками, сближаются. Вода здесь оживает, ускоряет свой бег и вытягивается в упругий жгут.
Через два переката мы увидели уток. Бешено колотя крыльями по воде, три крякуши сорвались с места и низко полетели над Хушмой. Далеко, под самым обнажением, они легли на крыло и спланировали за песчаную косу. Не уйдете!
Иногда мы пристаем к берегу, чтобы взять шлих. Пока Вронский «моет», я провожу несложный комплекс радиометрических наблюдедений.
Небо очистилось от туч. Ветер, хлебнувший в горах хмельного настоя пахучих трав и хвои, пьяно бросаясь из стороны в сторону, угнал тучи далеко на восток. Яркое солнце щедро расточает ласки земле. И каждый цветок, каждое дерево, каждый куст отвечают взаимностью. Плывем без остановок... Благодать! В одном месте Борис Иванович фотографирует сломанные пополам деревья. Часа через два замечаем, что поверх правого берега выглядывают макушки деревьев. «Озеро?» Выходим на берег. Осторожно поднимаемся, зажав в руках ружья. Я сдерживаю дыхание. «А вдруг утки?» Выглядываем из-за камней... Что это? Знакомые места! Немного в стороне—сломанное пополам дерево. Ну и Хушма! Вот это финт! Прекрасная привязка. Разворачиваем карту, отыскиваем на ней сложенный вдвое ремень реки и уже точно знаем, где находимся.
До самого вечера мы плыли без остановок. Я убедился, что плавание по Хушме не представляет ничего опасного. Здесь нет сильного течения, нет порогов. И только возникающие изредка на пути крутые изгибы, на которых подмываемый берег сплошь завален обструганными водой деревьями, таят в себе потенциальную опасность. Здесь нужен точный расчет движений, чтобы не затащило лодку под завал . Но и только.
Впереди песчаная коса, утоптанная следами сохатого. Выгружаем вещи. Рюкзаки, палатку и спальный мешок, упакованный в целлофан относим к месту будущего костра. Остальное складываем недалеко от воды. Две большие оболочки шар-зондов, выпрошенные на Ванаварской метеостанции, предохраняют наш «гардероб» от воды, которая обильно проникает в лодку.
В лесу прохладная тишина. Смородины — завались! Можно нарвать ее да сварить кисель, но на носу ночь, а дел еще полон рот: нужно поставить палатку, общипать двух уток (все же мы тех хлопнули) и сварить ужин...
Борис Иванович один установил палатку. Туман, подталкиваемый прохладой, вышел прогуляться по речке. Стало холодно. Бр...р! А Вронский полез купаться! Вот это старик!
Новому дню мы салютовали из обоих стволов: две утки этому свидетели. Играем с солнцем в прятки. Заплываем под кусты, утюжим быстро шиверы и снова прячемся под стенку леса.
Шершавый багульник нацелился в воду своими вечнозелеными листьями-стрелами. Пушистые ягельники уселись на самом краю обрыва и, свесив головы, рассматривают свое отражение в реке. Под нами шумный, бурлящий поток, умирающий на плесе в солнечном пожаре...
— Смотрите, Борис Иванович, пень медведем смотрит на нас!
— Лучше бы медведь пнем на нас смотрел...
Хушма вильнула берегами и резко рванулась в сторону мы за ней... Натыкаемся на лиственницу. «Разлеглась, как свинья!»—хмурится Вронский. Достаем пилу и топор. Оглядываемся.
Лиственница, лежащая поперек всей речки, пригнулась под своей тяжестью. Дерево с мольбой протягивает к небу свои толстые ветки Вершину облепили трясунчики, словно пытаются помочь ей подняться... С берега, кланяясь до самой воды, будто прощаясь с подругой в тихой скорби застыла береза. Вода здесь не бурлит, а спокойно протекает, бесшумно касаясь берегов своими волнами.
С большим трудом мы расчистили себе дорогу.. Отплываем Шивера. «Раз-два — взяли!»
Со стороны можно подумать, что мы праздные туристы. Но если приложить ухо к спине, то можно услышать, как звенит тело от усталости. Но это не главное. Важно то, что мы постоянно вытаскиваем лоток и скребок из-под сиденья лодки. Борис Иванович «моет пробы а я, как и полагается коку, «пеку» лепешки серых шлихов.
Мы мало говорим о метеорите, и, честно признаться, не это нас сейчас объединяет. Все сложные вопросы, которые ставит тунгусская проблема, все рассуждения и мечты, рождающиеся от интуитивного чутья, нежели от математических расчетов, отошли на второй план. Нас связывают не сложные, но хлопотливые обязанности, понятные друг другу привычки, товарищеская забота. Вронский старше меня на 40 лет. И это дает мне право уделять ему большое внимание, брать на себя наиболее тяжелые и хлопотливые заботы «отряда». А Вронский принимает это как должное, как правильное состояние наших взаимоотношений, которое должно принести успех делу и благополучие «отряду».
Хушма пополнела. Перекаты, шиверы, каналы, казалось, кончились. Но безмятежное плавание закончилось тем, что мы целый час надрывали пупы под гигантским обнажением. Деревья выглядывали друг из-за друга. Некоторые высоко поднимались, будто становились на цыпочки, чтобы получше разглядеть нас... А мы хриплыми голосами повторяли: «Еще р...раз, взяли!» Мы с таким остервенением тащили лодку через шиверу, что не заметили, как она очутилась на самом мелком месте, которое можно было здесь выбрать. Вронский, тяжело дыша, опустился на сиденье. Я рядом. Вдруг Борис Иванович уставился в воду... Шевеля плавниками, прямо на нас поглядывал хариус. Удочка в боевой готовности, кузнечик тоже... Раз... и кузнечик подплыл к самому носу... Дзинь! Удочка дугой, а хариус вылетел из воды и затрепыхал, как серебристый флажок на ветру... Хватаю его за жабры и бью кайлушкой по башке..
«Раз-два, взяли...» Волны накатываются на берег, умывают камни, отбегают... и за ними спешат ручейки, как дети за матерью.
Последний рывок вагой, и лодка закачалась на воде. Новый вечер надвигается на нас почерневшим лесом, луной в реке, разбитой на осколки рыбьим хвостом, и липким густым туманом. Булькают весла, скрипит галька под шестом.
Хушма расплясалась. Выделывает такие меандры, что голова кружится. Все азимуты стран света вертятся перед нашими глазами. Минуту назад солнце светило в левый глаз, сейчас в правый, то запад, то юг. А берега и вовсе разошлись. Пляшут «вприсядку»... Вверх, вниз. Вот они сомкнули хоровод. Но Хушма кокетливо ускользает от них. Хоровод берегов разбегается. Хушма замедляет свой бег и задумчиво разглядывает их. Но «молодцы» ей не по душе. Все плешивые, обросшие щетиной лесов, грязные, с нечесаными усами мхов... И она снова прыгает вниз по перекатам.
Выбрав подходящую косу, останавливаемся. День мы закончили честно — ни тени сомнений и недовольства собой.
Так пробирались мы с Б.И. Вронским сквозь заросли трясунчиков
Мы можем смело посмотреть «в глаза» заходящему Солнцу, которое ни на минуту не сводило с нас глаз. Светлого времени осталось мало. Торопимся. В котелке закипает вода. Чищу хариуса и удивляюсь простоте его внутреннего аппарата. Только самое необходимое для жизни. Никаких аппендиксов — одна кишка и желудок. Все совершенство!.. Ужинаем при свете карманного фонаря. На мытье посуды сил уже не хватило.
Четвертый день скребемся по Хушме. Проплыли устье Укагита. У обнажения, лежащего под самым боком небольшой речушки, отобрали шлиховую пробу и несколько образцов хальцедонов и полуопалов. От Укагита Хушма заворачивает постепенно на юг и так течет до самой Чамбы. Целый день мы плывем, делая остановки только для взятия очередной пробы.
Пейзаж преобразился. Лес стал плотнее, сильнее и уже стал теснить болото, которое отступает все дальше от берега. Лиственницы и ели обходят реку с флангов, окружают большие торфяные группироки, отрезают пути им к отступлению. Хушма радует нас глубоким фарватером, обильной рыбой и дичью. Мы завтракаем и ужинаем душистой ухой жирных хариусов и линьков. Заедаем вареными и печеными утками. И «под занавес» пьем черный, как деготь, чай. У меня появился зверский аппетит. Даже днем грызу сухари. Борис Иванович, кажется, сердится: «Запомни,—говорит он. — Геология — это тебе не мёд!» И сердито смотрит, как я хрумкаю сухари, такие вкусные, особенно если их макать в холодную сладкую воду Хушмы. — «Я, — говорит Вронский,—привык голодать»... и отводит глаза, когда я сосу сухарь.
На Укикитконе Борис Иванович решил задержаться. Он считает, что вопросительный знак, стоящий на карте в междуречье Укагита и Укикиткона, необходимо стереть в этом году. Вопросительный знак обозначает отсутствие необходимого и достаточного материала для общего суждения о распределении «шариков» в районе тунгусской катастрофы.
В 1958 и 1959 годах Вронский останавливается здесь с этой же целью. К его удивлению, в единичной пробе, взятой у устья, оказались «шарики». Это помогло по-новому посмотреть на возможное распределение вещества взорвавшегося метеорита, отшлифовать методику отбора проб на «шарики», с достаточной точностью наметить места возможного естественного обогащения материала вследствие сноса ...
Никто не может сейчас сказать, как «ляжет» концентрация шариков и где? Будет ли она приближаться к проекции предполагаемой траектории полета тунгусского тела или расползется кляксой на востоке? Ведь обязательно в переносе первичного вещества принимал участие ветер. А в каком направлении и с какой силой дул ветер 30 июня 1908 года? Узнать трудно, но нужно! Изучить вопрос о метеорологической обстановке конца июня — начала июля 1908 года и о возможном влиянии на нее тунгусской катастрофы стало жизненной потребностью, самой откровенной необходимостью для решения всей проблемы в целом.
К этому изучению стремились давно, но дальше стремлений дело пока не шло. Причин много, и главная — сложность постановки вопроса.
Тут не только нужно знать направление ветра, чтобы рациональней вести поиски распыленного вещества. Необходимо также установить связь между падением тунгусского метеорита с аномально светлыми ночами конца июня — начала июля и с повышенной грозовой активностью, которая, по мнению Л. А. Кулика, вызвана пересечением Землёй орбиты кометы Понс-Виннеке. И это еще не все. По мнению В. Г. Фесенкова, Тунгусский метеорит представлял собой ядро небольшой кометы, хвост которой рассеялся в верхних слоях атмосферы. Фесенков полагает, что частицы хвоста могли иметь некоторый положительный заряд. Не исключено, что попадание в атмосферу значительного количества ионизированных частиц могло каким-либо образом сказаться на метеорологической обстановке ближайших к дате падения метеорита дней. Прав ли академик Фесенков и его сторонники? Ответ и на этот вопрос может дать только скрупулезное изучение архивных материалов.
Светящиеся облака. Они жили в последних числах июня — начале июля. Это факт. Но о природе этих облаков продолжают спорить и по сей день. Некоторые считают их тождественными с обычными серебристыми облаками, другие воздерживаются от такого предположения. Ко как машина не может работать без горючего, так и эти догадки не могут быть решены без знания природы светящихся серебристых облаков. К нашему счастью, метеорологические условия, благоприятные для развития серебристых облаков, более или менее изучены. Теперь осталось изучить метеорологическую обстановку периода падения мтеорита и подойти к решению вопроса о сходстве светящихся облаков июня-июля 1908 года с обычными серебристыми облаками и отличии от них. Какое громадное поле для исследований! Какие открытия ждут ученых? Но сколько времени уйдет на то, чтобы перелопатить горы наблюдений, распутать изотермы, изобары, прочитать «историю болезни» атмосферы, изучить циклоны и антициклоны и все это нанести на карты.
Работы по изучению ежедневных синоптических карт начаты. Американская служба прогнозов и ряд метеорологических станций Северного полушария представили в распоряжение КСЭ необходимые материалы. Осталось ждать ответа от ребят, изучающих эти данные. А пока Вронский надеется самостоятельно подобрать ключ к заветной дверце...
Вронский выбрал место для отбора шлиховых проб на полянке среди высоких лиственниц. Фотографирует полянку со всех сторон. Для него это место дорого. Именно здесь он обнаружил «клад шариков». На Укикитконе в прошлом году он «выкопал» сразу 300 магнетитовых «шариков». В других местах только два или три «шарика», имеющих фоновое значение.
Лоток вмещает 15 килограммов, 12 лотков— 180 килограммов. Это нужно промыть.
Хушма не терпит грязи. Проворными движениями она выметает муть из крошечной бухточки. Вронский мутит воду, а когда в лотке остается только черно-серый мазок шлиха, он отдает его мне и снова поднимается на террасу, быстро набирает полный лоток почвы и продолжает сбрасывать отходы промывки в кристальную воду. Работает, как обогатительная фабрика. Без устали, без задержек.
...12 проб уложены в нумерованные мешочки. Два лотка влажной земли ссыпаем в мешок. Это будет контрольная проба. От мошки нет отбоя. Она надоедливо мельтешит в воздухе. Натиск ее настолько неожиданный и свирепый, что мы бегом спускаемся к палатке. Нет, к этому я, пожалуй, никогда не привыкну.
Мы забираемся в тесные каюты батискафов спальных мешков, чтобы опуститься в бездонную глубину сна.
...На шикарнейшей косе, усыпанной халцедонами и разрушенными кристаллами исландского шпата, моем шлих. Вдруг слышим лай собак. Это было так неожиданно, что мы оторопели. С минуту сидим с открытыми ртами. Уши, как барографы. Ни звука... Мохнатые лапы елей нежно убаюкивают тишину.
Шлих подсушен. Подходим к лодке. «Воды-то сколько!» Срочно разгружаем лодку, вытаскиваем на берег и переворачиваем. Белое дно, изжеванное камнями, с черными следами Ванаварской смолы, «просит есть». Объявляется аврал.
С лодкой мы пронянчились до вечера. Когда отплыли, то солнце уже касалось далеких сопок.
— Да, на такой лодке нам не подняться вверх по Чамбе, —вздыхает Вронский. — Плывем на Хрустальный!
Хушма фасонит. Демонстрирует летне-осенние модели своих лесов. Дружно одобряем. Вронский мурлычет песенки. Колымские.
Хлюпают весла. Вода, стекающая с шеста, разрисовывает Хушму параболами...
Из-за леса выползает обнажение. Надвигается, грозясь сбросить на нас со своей макушки пару лесин... Вот они проносятся над самой головой. Вронский удивляется: «Неужели мы так много сегодня проплыли?! Посмотрим!» Лодка ковыряет носом песок. Выпрыгиваю на берег, разминаю ноги и... останавливаюсь как вкопанный. Передо мной лежат огромные рога сохатого. Размах около двух метров. Поднимаю... Ух, ты! Килограммов 40! Я с детства мечтал о рогах архара, потом марала, потом сохатого. Мне всегда хотелось повесить их у себя в комнате, как символ вечных странствий, но... не везло. А тут они сами просятся в руки. Вот только слишком огромные и адски тяжелые для стен коммунальной квартиры. «Ну, это уж капризы!» — говорю себе, тащу их к лодке, и тут же вижу глаза Вронского. Сразу понимаю, что рога мне не довезти до дому и не хвастаться ими перед друзьями. Я долго еще смотрел на них, а они удалялись от меня все дальше и дальше, снова превращаясь в мечту.
— Пройдем Еленину шиверу и заночуем! — говорит Борис Иванович. — Завтра будем на Чамбе!
— А почему вы вздыхаете, Борис Иванович?
— Да понимаешь, не хочется мне туда, где народ! Ну, как бы яснее... Побродить хочется от души. Забраться подальше и увидеть побольше...
Я рассмеялся, но потом подумал, что ведь и у меня появляется иногда такое желание. Рвешься домой, а приедешь — хоть на стенку лезь. Так бы вернулся снова в места, из которых бежал, посмотрел бы получше другими глазами на то, что казалось обыденным, а сейчас ставшее дорогим. И ругаешь себя, что не помнишь подробно каждый таежный день, не помнишь цвета заката, лишившего тебя сна, не можешь сказать, почему тебя снова туда потянуло...