Иннокентий Михайлович предложил мне взглянуть глазами его старенького аппарата на край неразгаданной тайны—обожженных вековых деревьев-великанов, рухнувших вершинами в одну сторону. Таким стал край в один миг. На берег Хушмы в тот день только что пришел тунгус Лючеткан — Илья Потапович Мачакугыр, и женщины поставили несколько чумов рядом.
— Все, что я слышал тогда и записал, походило на страшный вымысел. Люди рассказывали и не понимали, в чем они провинились, кто их враг, как не могут понять еще и сегодня в академических институтах, кто и чем замахнулся 30 июня 1908 года на нынешнюю Эвенкию.
Рассказ вдовы брата Лючеткана Акулины, которая жила в 1908 году с мужем Иваном и стариком Василием в одном чуме, Суслов не раз перечитывал после того как записал.
— Теперь слушайте,— говорит мне Иннокентий Михайлович, я почитаю вам эти записи. Не было тогда со мной диктофона. Очень сожалею об этом и по сей день. Я-то слышу все оттенки голоса Акулины, а вам уж придется верить моему пересказу.
— Вдруг кто-то сильно толкнул чум. Я испугалась, закричала, разбудила Ивана, мы стали вылезать. Видим, и Василий вылезает. Не успели мы еще с Иваном выйти, как кто-то опять толкнул чум, и мы упали на землю. Свалился на нас и старик Василий, будто кто-то его бросил. Кругом шум: вдруг светло стало сильно, солнце светило, ветер задул. Потом кто-то громко стрелял, будто зимой лед лопнул на Катанге, и сразу налетел учир-плясун (смерч), схватил эллюн (покрышка чума), закрутил, утащил куда-то, остался только дюкча (остов чума). Я совсем стала бучо (мертвой), вижу пляшет учир, закричала и сразу живой опять стала.
Учир свалил на меня дюкча, больно ушиб. Вылезла я и заплакала: сундучок с посудой далеко валяется, чашки разбиты. Посмотрела я на лес, не вижу его. Лесины стоят без сучьев, без листьев. Много-много лесин на земле лежит. На земле горят сухие лесины, олений мох. Смотрю, чья-то одежда горит, подошла, вижу наше заячье одеяло и наш меховой мешок, в котором мы спали. Смотрю, на сучке лиственницы что-то висит. Подошла, протянула палку и сняла лисьи шкурки. Раньше они висели на дюкча. Вот куда их с чума подняло. Шкурки обгорели, горностай стал в саже, а белка пересохла.
Взяла я шкурки и пошла искать Ивана и старика. А на земле сушняк все горит и горит, ягель горит, дым кругом.
Слышу, кто-то стонет. Побежала я на голос и увидела Ивана. Лежал он на земле, рука его сломалась, кость наружу вышла.
Обхватил меня Иван за шею здоровой рукой, подняла его как могла, мы пошли к нашему лабазу. Были в нем две шкуры сохатых, мешок муки и сети. Лабаз был близко от чума на закат солнца. Вдруг послышалось, будто кто-то кричит. И тут мы увидели нашего Василия. Он залез под корень старой лиственницы и спрятался там. Вылез Василий и пошел с нами.
Идти было тяжело: много сваленных лесин. Вдруг увидели на земле рубленые бревна и под ними сохатиные шкуры. Шерсть обгорела, а вместо сетей только грузила. Сети из конского волоса сгорели. Вместо мешка муки — черный камень. Ткнула я в него палкой и камень разломался. В середине его я нашла немного муки и навернула в рубашку Василия. Отдохнули мы немного и пошли искать наш чум.
Вот и место, где он стоял. Дюкча лежат на земле, на них упала большая лиственница. Разрубила я ее топорами, оттащила в сторону. Под ней нашли медный котел, мясо вчера в нем варили.
Потом пришла светлая ночь. Пожар стал меньше, а холод больше. Думали долго, что делать? Решили — на Катангу пойдем. Когда вышли на речку Чамбу, стали совсем слабыми. Кругом мы видели диво страшное. Был лес кругом, но не наш. Чужой лес. У нас густой лес, темный лес, старый лес. А здесь все лесины упали, и стало видно все, далеко все видно. А идти совсем нельзя было: которые лесины стояли, которые лежали, которые наклонились, которые друг на дружку упали. Но, однако, идти надо. Дошли до Катанги. Там на берегу Лючеткана встретили.
Рассказом Акулины начинался опросный лист свидетелей 1908 года — так назвал показания многих очевидцев Иннокентий Михайлович. Он еще раз проверил, в ту ли папку уложил листы, дал понять, что у него есть своя нерушимая система хранения документов, аккуратно завязав тесемки, спрятал загадку шестидесятилетней давности.
Он исчезает на мгновение, я остаюсь наедине с теми, кто не устает разглядывать его со стен, и думаю, что ему просто хотелось услышать их голоса, когда он извлек папки, ведь там, где работают вычислительные центры астрофизиков над разгадкой разгневанного неба тунгусов, слова свидетелей уже теряют смысл. А может быть, надежда когда-нибудь услышать их голоса заставляет Суслова развязывать тесемки старых коленкоровых папок? Он появляется со словами: «Дойдут же когда-нибудь до истины», будто отвечает моим мыслям и продолжает свой комментарий к рассказу Акулины.
— Я пробовал по два, и даже три раза записывать тех же людей, но никто из них ничего не убавил, упрямо повторял то же самое, будто вызубрил. Получить какие-нибудь иные сведения было невозможно, ведь все эвенки объясняли катастрофу 1908 года местью шамана, осуществленной стаей железных птиц агды. Опровергать, внушать им что-то иное было совершенно безнадежным делом, тем более что старик Василий из рода Шанягир, о злоключениях которого рассказывала Акулина, «сам видел этих птиц, сам слышал, как они гремели, громко ударяли крыльями».
— Может быть, это галлюцинации, миражи? — спрашивал Суслова академик Владимир Иванович Вернадский, когда Иннокентий Михайлович рассказывал ему о своих встречах с очевидцами. — Вы все записывали или кое-что опускали? Где эти записи о железных птицах?
Суслов рассказывал академику, как достигается истина при опросе и чего это стоит. Он привел пример. Охотник Александр Хирогир спросил его однажды:
— Холи (мамонт) не видел?
Таежный житель не мог смириться с невежеством горожанина.
Не собирается ли он показать ему мамонта, пролежавшего десять тысяч лет в земле? Одну такую удивительную находку вблизи города Березова Суслов видел в Зоологическом музее Ленинграда.
— А ты видел холи?— спросил он Хирогира.
— Видел,— говорит и объясняет, что холи не в земле, а живой.
Не согласись Суслов ехать с ним, обидел бы навсегда старого друга.
— Где прошел холи — там река, где лег спать — озеро,— объяснял ему Хирогир происхождение района Подкаменной Тунгуски.
Они долго ехали на оленях к северо-востоку от реки Тэтэре. Остановились на берегу озера, спустились на лыжах. Суслов шел вслед за Хирогиром по льду. Он понимал хорошо, что легенда о небесном камне останется вершиной всех бесчисленных историй, рассказанных ему его другом, но продолжал идти за ним, не отставал. Досадовал лишь, что смалодушничал, не сумел отказать ему, забрел в дикие дебри. Во имя чего? Успокаивал себя, что он все-таки еще чуточку этнограф, и для собирателей фольклора рассказ о холи, наверное, находка.
— Видишь?—спрашивает Хирогир и показывает расщелину на льду озера, откуда шел пар.
Он бесконечно счастлив, что привел Суслова на это место.
— Когда куты встанет на задние лапы, холи высунет голову, будет кричать: «Ого, ого, го».
Хирогир показывает на небо, вытягивает руки, изгибается, пытаясь изобразить Большую Медведицу.
— Я был благодарен ему за сказку,— говорит мне Суслов.— Не всем удается увидеть сказку там, где она родилась. Хирогир заставил меня подойти еще ближе к расщелине, опуститься на корточки, заглянуть в дом холи.
— Видишь?
— Вижу.
Так Суслов ответил на вопрос академика В. И. Вернадского о путях достижения истины. Его девиз оставался прежним наперекор многим неудачам: «Слушать внимательно, записывать то, что тебе кажется интересным, и проверять».
И все же нельзя было не вернуться в тот день еще раз к старым папкам Суслова. Два молодых человека пришли к нему с магнитофоном. Как не похож он на своего предка — фонограф, приобретенный на деньги Петербургской академии наук во французской лавке на Невском. Он еще живет, этот старенький аппарат, первый, кажется, нарушивший молчание хранителей легенд и сказов в Илимпийской тайге.
— Боюсь, что он уведет нас от нашей темы, молодые люди,— говорит Суслов.— Я покажу его вам позже. А если захотите послушать, что я записывал в 1913 году, и шаманские песнопения тоже, обратитесь в Пушкинский дом — все валики хранятся там. Набережная адмирала Макарова.
Иннокентий Михайлович, погружаясь в папку, уводит нас в глубь леса, подальше от Ванавары и берегов Подкаменной Тунгуски, вперед и вперед, куда он звал Лючеткана проводить Леонида Алексеевича Кулика, «борони бог, большого ученого!»
— Вы просите меня ответить, какая тайная сила обрушила шестьдесят лет назад свой гнев на чумы тунгусов? Сегодня я не могу повторить то, в чем был убежден и четко представлял себе не одно десятилетие: метеорит ударился о хребет Лакуры, раскололся, и две его глыбы, упав на значительном расстоянии друг от друга, зажгли тайгу. Каждому возрасту науки, как и человека, свойственны свои заблуждения.
И снова, второй раз в течение дня, Иннокентий Михайлович уносит в шкаф редчайшие фотографии. Он их автор. Свыше ста таких снимков в его коллекции, которая хранит старую наклейку: Тунгусский метеорит.
— Величественные останки, замечает один из молодых людей, просмотрев уникальные снимки поваленного леса на месте катастрофы. Желание увидеть, каков сейчас этот лес, Суслов не высказал. Пропустил мимо ушей и вопрос молодых людей, думаете ли посетить знакомые места? Необходимо что-нибудь ответить им вместо печального, разрывающего сердца слова — никогда.
— В войну,— говорит он,— в Тунгусско-Чунском районе Эвенкийского национального округа время от времени в школе-интернате появлялись галеты в старой упаковке и мясные консервы с незнакомыми этикетками. То были запасы со склада экспедиции Кулика. Так еще раз Леонид Алексеевич напоминал о себе добрыми делами.
...В июне далеко в тайге у извилистого русла горной речушки Ческовой, правого притока Нижней Тунгуски, я встретил Венку, так зовут все вокруг знаменитого Вениамина Бухарева, первого охотника Эвенкии. До пушного сезона было еще далеко, и лучший в округе зверолов косил сено, ловил рыбу. В 1968 году Бухарев добыл сто тридцать пять соболей. Никто не принес больше Венки:
— Много кедрового ореха, грибов много — охота лучше
всех годов будет,— говорил мне Вениамин.
Его жена добавила, что лето нынче и на ягоду хорошее — все скалы Суслова в смородине.
— Вы знали Суслова?— спросил я Бухаревых.
— Нет,— ответил Вениамин,— мой дед знал, мы молодые — знаем только его гору.
Я сказал, что был недавно у известного исследователя Севера в Ленинграде, навестил старого ученого, привез его поклон людям Эвенкии.
Бухарев чуть недоверчиво посмотрел на меня, видно, ему трудно было представить себе, что живет на свете человек, о котором он слышал так давно от деда.
— Может, что надо ему? — спросил вдруг охотник.—Ведь старый, не знал я, что он в Ленинграде живет, привез бы ему тайменя, когда приезжал на пушной аукцион.
Я ответил, что все у Суслова есть. Солнце уже село, было холодно, мы сидели у костра, зябко поеживались, и я рассказывал то, что Венка, наверное, слышал от своего деда, знавшего русского бэйе, когда был он сильным и молодым, как сегодня лучший охотник Эвенкии.