...Рассказывать здесь могут бесконечно, истории о бедах человека и силе его — неисчерпаемы. Кто-то следующий уже готов был начать свое повествование, но словно по уговору дали старому Каплину вернуться к Аяну и Лаврушке.
Это было далекое время, но оно не ушло безвозвратно, о нем и сейчас говорят старики Эвенкии. Появление известного исследователя Сибири в Лаврушке и Аякане, как тогда называли Аян, известно Николаю Ксенофонтовичу больше со слов своего отца.
Судьбе было угодно, чтобы о двух эвенках — участниках экспедиции А. Л. Чекановского было доложено царю. Русское географическое общество, учитывая заслуги обоих проводников, возбудило ходатайство о награждении их константиновской медалью — высшей наградой общества. Потребовалось согласие царя. Его императорское величество всемилостивейше пожаловало, сообщала царская канцелярия, тунгусам Каплину и Увачану кренисовые кафтаны.
Каплин был отцом Николая Ксенофонтовича, Увачан — дедом Василия Николаевича. Кое-что внук разыскал о своем деде и его неизменном попутчике Каплине в архивах Академии наук и Географического общества. Василию Николаевичу Увачану попалось на глаза не только извещение царской канцелярии о кафтанах двум проводникам Чекановского, но и более позднее распоряжение казне — взыскать стоимость кафтанов из сумм Географического общества.
Оба таежных проводника были из рода Кондигир. Александр Лаврентьевич Чекановский записал о них в своем дневнике:
«Кондогирцы оплачивают оказанное им внимание неподдельной преданностью. Дружба большей частью длится всю жизнь».
Почти сто лет прошло, как ученый начал свое путешествие, составившее тогда целую эпоху в изучении малоисследованной Нижней Тунгуски.
— Да, считайте прошел век,— говорил мне Иннокентий Михайлович Суслов,— но я помню хорошо человека, еще причастного к экспедиции Чекановского. Я только вернулся с Тунгуски,— было это в 1911 году, рассказываю академику П. П. Семенову-Тян-Шанскому об Илимпийской тайге.
— Вам не доводилось встречать там проводников Чекановского?—спросил меня Петр Петрович.— Фамилии запамятовал, но к награде константиновской медалью представлял самолично Александра Лаврентьевича и его проводников. Пакостники отказали тунгусам, да и Чекановскому не дали дождаться российской медали, зато не могли помешать ему получить золотую первого класса на международном конгрессе географов в Париже...
— Лаврушка— Мэнэн,— говорит о маленьком поселке старик Каплин,— постоянная стоянка.
Постоянная? Каплины не кочевали?
Короткая запись в дневнике Чекановского отвечает на этот вопрос:
«У кондогирцев главная квартира всегда находится на побережье реки или какого-нибудь озера».
В 1873 году Александр Чекановский сделал в своем дневнике карандашную зарисовку. Через тридцать восемь лет Вячеслав Шишков сфотографировал здесь местных жителей — семью Каплиных и рядом с чумом — их домик. Не о нем ли эта запись писателя:
«Итак, мы третью неделю живем в этой родной, дороже каменных палат избушке».
Заснял техник путей сообщения В. Шишков и второго знаменитого проводника «оседлого тунгуса Увачана, путешествовавшего в 1873 году с геологом Чекановским».
Снимок деда Василия Николаевича я увидел не в бассейновом управлении Енисейского пароходства, где почти каждый из шестидесяти пяти листов иллюстрировали фотографии, сделанные Шишковым в пути, а в Москве. Клавдия Михайловна Шишкова показала мне фотоальбом, который Вячеслав Яковлевич подарил своему другу и помощнику в экспедициях на Оби и Чуйском тракте Василию Петровичу Петрову, провожая его на войну в 1914 году. Под каждой фотографией — а их в альбоме сорок восемь — рукой писателя сделаны пояснительные подписи. Альбом Шишков назвал Тунгусским. Может быть, он забыл о его существовании, во всяком случае никогда в переписке с Петровым Шишков не вспомнил о своих снимках. Когда Вячеслава Яковлевича уже не стало, Василий Петрович принес вдове писателя сохраненный им альбом.
— Это все, что у меня осталось от истоков Угрюм-реки,— говорит Клавдия Михайловна, показывая мне снимки и подписи к ним.— Дом наш в Пушкине, под Ленинградом, сгорел в войну со всеми архивами, записными книжками Вячеслава Яковлевича, и то, что сберег Василий Петрович, бесконечно дорого мне.
Я листаю альбом в надежде найти знакомые имена, вглядываюсь в лица, читаю подписи, сделанные черной тушью четким почерком Шишкова на плотных листах.
«Стойбище тунгуса Унекана, кочующего по Илимпее. Зимние месяцы он живет в избе Суздалева. Крайний слева — восьмидесятилетний старик — атыркон (Атыркон— старик (эвенк.)), рядом его старший сын — богатырь Анисим, а под головой оленя младший сын, четырехлетний Кешка». Это запись писателя.
Тунгус Унекан? Где же я встречал у Шишкова это имя? Я перелистал свой блокнот, просмотрел все, что переписал на его странички с шестидесяти пяти листов ватмана и обнаружил такие строки:
«Сквозь колючие узоры леса виднеется долина Нижней Тунгуски. А за рекой угрюмо дремлет хребет Унекан».
Человек и гора — тезки. Две строки из дневника Шишкова — нет, еще не писателя, а техника путей сообщения — начальника изыскательной партии из города Томска. Угрюмо! Не первый ли раз мелькнуло у Шишкова это слово рядом с Тунгуской?
Теперь, когда карты найдены, перед глазами рядом с раскрытой книгой «Угрюм-реки» будет плыть десятицветная Тунгуска, неожиданная для всех, кто прошел ее в берестянках, промерил в шитиках и видел с высоты капитанских мостиков теплоходов.
Почитаем еще несколько подписей Шишкова к его фотографиям тунгусского альбома.
«Тунгуска Давыдиха. Она зиму и лето живет в берестяном чуме в селе Преображенском на Нижней Тунгуске. Вдова занимается охотой на белку и сохатого. При случае «промышляет» медведя (амикана)».
Пожилая женщина с трубкой во рту сидит возле своего чума, сделанного из коры березы. Нужно было долго варить бересту, иглой и нитками сшивать куски, чтобы сделать этот дом.
На фотографии под номером семнадцать проводник Увачан.
«Изба у него наподобие русской,— пишет Шишков,— печи нет. Вместо нее камелек. Дедушка наших каминов». Есть снимки, сделанные в Ванаваре — Анаваре, как тогда называли это село на Подкаменной Тунгуске,— ныне это районный центр Эвенкии.
«Наши последние перед Анаварой проводники Иван Захарович и Кончо. Кончо с большим крестом на груди. Иван Захарович честный и очень умный тунгус. Великолепно читает географическую карту и строго критикует всякую неправильность, замеченную в ней».
Это последний, сорок восьмой снимок. Им завершается фотоальбом эвенков, встреченных писателем на Нижней Тунгуске и в пути на Подкаменную.
«Светлую память о них я всегда ношу в своем сердце»,— писал Шишков. И другая его запись об эвенках. «Многие из них отличаются замечательной своей нежной душой, склонной к поэзии, люди тайги, мало общающиеся с людьми другой расы, не низкопоклонны, отважны, гостеприимны, чисты».
Задолго до Вячеслава Шишкова об Увачане и Каплине, которых он фотографировал уже немолодыми, писал Александр Чекановский. Казалось, уже в безвыходном положении для его экспедиции эти два проводника «по первому моему предложению тотчас изъявили согласие без всякого добавочного вознаграждения доставить экспедицию дальше на Север... эта решимость друзей тунгусов остаться в этих местностях долее предположенного срока, обеспечила за экспедицией возможность дальнейшей деятельности».
Еще один путешественник по Нижней Тунгуске, дважды ее прошедший на плоту — от Подволочной до Туруханска —более поздний, чем его добрый знакомый Вячеслав Шишков, оставил записи о тех же эвенках — Каплине и Увачане. Это Михаил Ткаченко, политический ссыльный из Ербогачена. Мы уже приводили записи из его неизданных дневников о Мицком. Интересно упоминание Ткаченко имени Громова. Привожу дословно эти строки.
«Одно лицо, приехав на лодке и никакого отношения к розыску золота не имевшее, сообщило торговавшим по Тунгуске купцам, что им найдено на Тунгуске золото. Причем, это лицо показывало образцы пород с большим содержанием золота, взятые будто бы с Тунгуски. Как потом оказалось, они были взяты совсем в другом месте. Это сообщение настолько взволновало лиц, имевших торговлю по Тунгуске, что один из них, Суздалев, нанял штайгера, которого отправил в 1915 году на место, где его приказчик снарядил небольшую изыскательную партию. Известная же в Иркутске фирма Громовых, узнав о том, что я отправляюсь на Тунгуску, предложила мне собрать сведения о нахождении золота и собрать образцы пород». Биографы В. Я. Шишкова вспоминают коротко о дружбе писателя с М. И. Ткаченко, завязавшейся в селе Подволочном и продолжавшейся долгие годы. Никто из них не ссылается на дневники ссыльного, видимо, им не было известно, что их автор очень давно подарил все свои записи И. М. Суслову. Не исключено, что Ткаченко рассказывал писателю о своих путешествиях по Тунгуске, вспомнил задание фирмы Громовых, что довелось ему получить. Не в его ли изложении запомнилась Шишкову фамилия сибирских промышленников? Не тогда ли родился Прохор Громов?
...Два человека сидят у костра возле чума на высоком берегу реки и вспоминают тех, кто плыл здесь на плотах и в шитиках, плыл без карт, оставлял описания этих берегов. Многих они знают, а Чекановского только понаслышке — один от отца, другой от деда.
— Между дельтой Лены и низовьями Олешка горный кряж назван именем Чекановского,— говорит Увачан.— Удивительный человек был этот невольный житель наших мест.
В пространном введении к его дневнику, изданному в Петербурге в самом конце прошлого века, есть строки, отзвук которых я услышал в душевном определении Увачана — удивительный. Нелегко, наверное, было пробиться тогда честным словам об участнике польского восстания 1863 года, сибирском ссыльном Чекановском.
«На родине, куда он возвратился из Дерптского университета, ему не представилось возможности заняться научным трудом: стесняясь в материальных средствах и не находя возможности приобрести их на таком поприще, которое вполне соответствовало бы его способностям, научной подготовке и заветным мечтам, он решился поступить в кампанию «Сименс и Гальске», проводившую телеграфную линию в Индию, мечтая о том, что со временем ему удастся получить назначение в те заветные и мало изведанные страны Азии, где всякому ученому, в особенности натуралисту, предстоит обширнейшее поприще для труда. В ожидании осуществления этих мечтаний Александр Лаврентьевич не оставлял своих занятий геологией... События 1863 года неожиданно изменили маршрут, представлявшийся воображению Александра Лаврентьевича. Он попал в Азию, но по северному сибирскому тракту».
В этом же введении так оценена работа А. Л. Чекановского:
«Можно утвердительно сказать, что эта экспедиция самая богатая результатами, которая когда-либо действовала в Сибири».
Кануло много лет, а на земле, которую Чекановский прошел, познал и полюбил, еще живы люди, чьи отцы шли вместе с ним. Недавно в Иркутске вышел сборник неопубликованных работ А. Л. Чекановского с той же фотографией ученого, что глядела на читателей прошлого века со страниц петербургского издания.
«Почти столетие отделяет нас от того момента, когда Александр Лаврентьевич Чекановский появился среди исследователей географии и геологии Сибири, — пишет член-корреспондент Академии наук СССР С. В. Обручев в иркутском сборнике. — В короткое время Чекановский занял среди них одно из первых мест и после десятилетия блестящих исследований, закончившихся смелыми экспедициями на север Сибири, погиб в расцвете научной деятельности на пороге новых открытий».
Есть в Верхоянской системе хребет, который носит имя этого большого ученого и друга эвенков.
Старый Каплин обводит глазами горизонт, будто хочет найти эту вершину. Где-то очень далеко отсюда перекликаются две горы — Суслова и Чекановского. Старик говорит о том, что ему нужно перейти на другой берег. Нет, не сегодня и не завтра начнется охота. Но он уже думает, что пойдет на тот берег, принесет пятьдесят соболей. Меньше не хочет. В прошлом году исходил немало на своих широких лыжах, никогда не объезжал крутых спусков, забывал, сколько ему лет, когда гонял соболя, трясся учугом за ним. И все же зверек ускользал от него. Старик не принес всех своих соболей. Правда, в девяносто лет он еще умеет — так люди говорят — строить планы на будущее. Сказал, что нынче принесет то, что не добрал на том берегу в прошлом году. Старое ружье, чуть ли не ровесник его сына Павла, кочует с ним, как чум. Менять его он не станет, все равно, что менять руку — ведь ружье часть его самого. — Послушно, однако, — говорит старик, — не худо стреляет.
Рис.3. Н.К.Каплин
Ветер шевелит редкие, седые волосы Николая Ксенофонтовича. Монотонно кружат над. чумом чайки, летают низко, вот-вот заденут крылом.
— Мясо чуют,— говорит старший сын Каплина.
— Погоду,— добавляет старик.
Не замечая порывов ветра, он не спускает глаз с потемневшего неба. Спеша, низко проплыло лохматое прозрачное облако. Старик пристально оглядел его. Заблудшее и светлое, оно казалось беззащитным.
— Ночуйте,— сказал нам Николай Ксенофонтович.—Погоды нет. Утром будет.
Краски неба были для него полны смысла. Один среди всех нас он знал, что сказать людям о завтрашнем дне.