Эту историю и сегодня можно услышать от самых старых жителей двух факторий — Чиринды и Ессея. Старики не забыли Миху, жизнь которого была отдана Эвенкии. Его вспоминают добрым словом и на берегах Нижней Тунгуски. Восьмидесятипятилетний Александр Панкагир из Тутончан сказал мне о Михаиле Суслове, что он не покинул эвенков, остался вблизи них, научил сына Иннокентия любить землю, которую столько лет обживал. Панкагир не знал, что Михаил Суслов по-своему отблагодарил его народ. Я набрел неожиданно на имя Суслова в архиве первого народного комиссара просвещения, хранящемся в Институте марксизма-ленинизма. Мне попались строки А. В. Луначарского, написанные им сорок с лишним лет назад, когда он готовился к докладу о просвещении малых народов Севера:
«М. М. Суслов составил тунгусский словарь на наречии туруханских тунгусов».
То немногое, что содержится в этих словах о Михаиле Суслове, дополнил его сын Иннокентий.
Пришел день, когда двадцатидвухлетний студент Петербургского университета готов был полной мерой оплатить эвенкам за добро, сделанное его отцу. Он пришел к ним с фонографом, записывал их голоса, предания и сказы, песни и поговорки. В тайгу он вошел, зная ее язык. Эвенкийскому и якутскому научил его отец.
Однажды у красивой лиственницы на берегу Кочечума, притока Нижней Тунгуски, в чуме охотника Александра Хирогира игла фонографа не спеша шла по валику, записывала слова эвенка о мироздании.
—Гляди,— сказал Иннокентий Александру,— как медленно падает в небе звезда.
Охотник поднял голову к узкому отверстию чума, где сходятся шесты, куда улетает дым костра и заглядывают звезды. Хирогир рассмеялся.
—Что ты, Люча, сын Мики,— звезды не падают. Звезды только дырочки в небе, а небо — стеклянный эллюн (Эллюн – покрышка чума). Когда ссорятся люди, живущие на небе, когда они кричат и топают ногами, легко отломить сапогом кусочек неба. Тогда и падают осколки на землю. Вот и сейчас там бранятся наверху. Я держал в руках такой камень, кусок небесного эллюна.
Теперь уже весело смеялся петербургский студент.
—Не веришь, что я видел кусочки неба на земле?
Нет, студент не высмеивал простодушного жителя тайги. Никогда ни одним поступком не посмел бы он обидеть друзей своего отца. Все, что Иннокентий услышал, было очень интересно, ведь именно за таким фольклором посылали его из Петербурга в Туруханский край. Литературный соблазн был велик, и он не пожалел бы целого валика фонографа, чтобы дослушать тунгусский сказ о небесном эллюне, который, как и покрышка земного чума, тоже держится на тридцати шестах. Но охотник умолк.
— Я верю тебе,— сказал Иннокентий,— в тайге много небесных камней, у вас падал даже большой камень, самый большой, что посылало на землю небо.
— То был злой камень,— сказал охотник,— он бросал на землю дюкча (дюкча – остов чума), палил ягель, угонял оленей, ломал лесину, убивал тунгуса.
Жизнь уже сталкивала Иннокентия с очевидцами тунгусской катастрофы. Пять лет назад, в годы его гимназической юности, он записывал в Енисейске это событие по свежим следам — буквально через месяц-два. То были рассказы очевидцев — рыбаков, ангарских крестьян, старателей золотых приисков, находившихся 30 июня 1908 года в тайге, у берегов Подкаменной Тунгусски, вблизи Ванавары, или, как тогда называли многие, Анавар. И Вячеслав Шишков, придя сюда через три года, тоже так записал — торговое село Анавар. Гимназист Кеша Суслов не предполагал, какая ответственность ляжет на его плечи через девятнадцать лет, когда председатель Красноярского комитета по делам народов Крайнего Севера и член президиума этого же комитета при ВЦИК Иннокентий Михайлович Суслов возглавит правительственную комиссию по спасению терпящей бедствие знаменитой экспедиции Л. А. Кулика, отправившейся на поиски тунгусского метеорита.
— Я знаю, что то был злой камень, тунгусы его видели, и, наверное, ты не забыл тот день. А когда же упал добрый камень? Ты это знаешь, ты видел.
— Никто этого не видел. Я нашел его на земле. Он давно упал, еще твой отец не ходил со стадом Николая Пеле, и большой гром Анавара не валил чум. Ты увидишь его.
Слова эвенка Хирогира врезаются в сознание, как двустишие. Студент мысленно переводит с тунгусского на русский.
— Ты увидишь камень с неба, он прозрачнее Виви.
На рассвете они разобрали чум и поехали. Много часов везли их олени. А когда нарты дошли до отвесных скал в тайге, Хирогир остановился, повел Суслова вверх, показал осыпи, породу, странные кристаллы. Прозрачные, они были такой удивительно безупречной геометрической формы, будто не природа, а рука сказочного мастера выточила их.
Иннокентий едва не задохнулся от восторга, когда Александр Хирогир начал показывать, как дробился тот камень на множество одинаковых кристаллов в форме ромба. Этих бесконечных близнецов ничто не отличало друг от друга, они были похожи на большой камень, от которого произошли. Все одинаковые, стоило лишь Хирогиру ударить о землю большой.
Он перекатывал ромбик с ладони на ладонь, не зная, что у камня есть уже имя, что нашли его в таком же холодном краю, назвав, как звалась та далекая земля. Он не знал, что исландский шпат на вес золота покупает Цейс, что пройдет совсем немного лет и этот минерал станет незаменимым в технике. Здесь, где на всю тайгу пока только два человека знали, где он лежит и где его искать, через много лет добудут тот прозрачный кусочек чудо-кристалла, что полетит в космос с первым спутником.
Человечество еще не умело произносить слов «телевизионный», «кинозвуковой», «фототелеграфный», когда Иннокентий держал этот бесконечно хрупкий кристалл в руке и сделал ошеломившее его открытие: из одной строки его записей вырастали сразу две. Ему не мерещилось. Нельзя не доверять своим глазам — буквы двоились, когда Иннокентий подносил к блокноту бесцветный минерал. Он обманывал человека, показывал ему то, что не мог увидеть его глаз, а только камень: два изображения там, где было одно. Не одинаково светились эти камни. Вскоре он в этом убедился, когда стал подбирать образцы: светло-желтый, темно-коричневый, красновато-темно-желтый...
Как быстро человек привыкает не замечать недавнее чудо. Телезритель в Абакане, переживающий сегодня перипетии заокеанской олимпиады, или адресат фототелеграммы из Махачкалы, живущий у Баренцева моря, растеряли способность удивляться свершениям века. Разве кто-нибудь из нас задумывался — в какой скале у двух Тунгусок лежал этот минерал века. Иногда у экрана телевизора на острове Декабристов говорит об этом старый человек. Говорит самому себе. О чем? О двадцати месторождениях небесного камня, что он нашел? А может быть, о тех волшебных свойствах, которые еще таит минерал?
Петербургскому студенту с фонографом в руках стало вдруг тревожно один на один с камнем-загадкой. А что, если он не сумеет вернуться сюда, не приведет понимающих людей к этим осыпям или, упаси бог, затеряет в пути собранные ромбики разных оттенков. А если это вовсе ничто, никчемный камешек, и первый встречный геолог вынесет приговор — кварц, рассмеется ему в лицо. Нет, он покажет его в Москве, в университете профессору Смольянинову. Студент приближал к глазам и отдалял прозрачный камень.— Нет,—говорил себе Суслов,—он действительно небесный, ты прав, Хирогир, в нем голубой эллюн.
— Чего ждешь, Люча, чего долго думаешь? Едем.
— Хочу запомнить это место, Александр. Охотник удивленно посмотрел на него.
—Зачем его помнить, другое показывать стану — неба на земле много.
...На будущий год Иннокентий не приехал в тайгу — началась война 1914 года. Через четыре месяца студенту физико-математического факультета надели погоны прапорщика. Прошло совсем немного лет, и Суслову пригодились его военные знания — он стал во главе штаба пехотной дивизии Красной Армии в освобожденном от белых Симбирске. Во всех своих армейских странствиях не забывал, как подписывал вместе со многими телеграмму Ленину в штабе на Миллионной улице, что взятие родного Ильичу Симбирска — ответ на его рану. Переезды. Неизбежная и частая смена адреса, солдатское кочевье. Служба на западной границе в первых частях советских пограничных войск. Когда же пришло время снять шинель и шлем, давний, не дававший никогда покоя сказ о небесном камне, недописанные валики фонографа и тоска по земле его отца вновь привели Иннокентия Михайловича под звезды холодного неба. Но на сей раз этнограф и лингвист объявился не в тайге, а в Омске организатором первой конференции сибирских туземцев — так именовались тогда малые народы Крайнего Севера. Суслов окунулся в эту новую для него работу, никого и ничего не замечая в полумраке выстуженного зала, где развешивались лозунги о братстве и равенстве. Емельян Ярославский, готовя статью о съезде, расспрашивал бывалого таежника о его встречах с тунгусами.
—Вы как старый спец напичканы знаниями,— говорил Ярославский Суслову,— но ваши сведения уже с погрешностями. Вот послушаете делегатов, удивитесь и вы новому в старых чумах.
Новое было суровым и нерадостным, как того и ждал Суслов, знавший все тяготы Туруханского края. Суслов верил, что кто-нибудь из делегатов поможет ему найти отца, привезет весть от брата и сестры, остававшихся на таежной фактории — три года гражданской войны разрушили вое его связи с домом. И вдруг на второй день работы съезда он услышал голос председательствующего:
—Сегодня добрался до Омска делегат Илимпийской тайги, чириндинский батрак Миха Суслов.
От всех тунгусов один-единственный представитель. Суслов нарисовал грустную картину жизни своего народа. Оленей съели, нет пушнины, хозяйство гибнет, нужно срочно спасать тунгусов — дайте хлеб, соль, чай. Дайте порох охотникам, ружья. Промышлять нечем, ходят тунгусы с луком да стрелой на зверя, как сто лет назад. Дайте нитки, иголки шить одежду, котлы — готовить еду. Нет в тайге ничего.
То был март 1921 года. Давно уже не заглядывали люди с Большой земли в тайгу. Сибирь воевала, и никто толком не знал, что происходит на стойбищах. Только сейчас, когда одолели врага, побежала туда весть с попутным ветром, от кочевья к кочевью, что не забыты инородцы, есть откуда ждать им помощи, хоть и очень трудно жить всем — горя много, хлеба мало, но обо всех будет теперь общая забота.
—Нужен пароход,— говорил Миха,— дайте колесный, хоть какой-нибудь.
Он стоял в старой парке, худых унтах на виду у всех. Делегат тунгусов искал со сцены того, кто крикнул ему из зала: «Пароходу не пройти до Туры, разве шитиком!»
—Пройти,— ответил Суслов,— не спасти шитиком тунгусов.
Его перебивали, расспрашивали, удивлялись непутевой просьбе, упрямой настойчивости, а он стоял на своем — дайте пароход, пройти — это дело последнее.
—Ручаюсь, любую бумагу подпишу, потому что Тунгуску эту знаю, как Чиринду, прошел ее в лямке, таскал илимки да шитики купцам Суздалеву и Савватееву, а потому и пройду все улова, корчаги да пороги.
— Да ведь не ходил никогда пароход до Туры,— дельно возразил А. О. Плиц, член коллегии Наркомнаца.
— Знаю, что не ходил, а теперь нельзя ему не пойти, иначе все там помрут.
И закончил тем, что предложил себя в лоцманы.
Сам поведу, рядом с рулевым стану, спать не буду, с доверчивой прямотой сказал он, зная, что не поверить ему не могут люди. Не для того они съезд собирали, чтобы отпустить ни с чем тайгу, только посулить ей, а не сделать.
Большой в своей поношенной парке и властный от того, что сумел победить этот зал, он сошел счастливым со сцены.
—Я верю,— сказал Иннокентию Суслову Емельян Ярославский,— что он приведет пароход. Вы не обратили внимание на его руки? Кстати, он ваш однофамилец. Истый бурлак внешне. А мы на Руси только волгарей знали в этой роли.
Суслову не терпелось скорее из президиума в зал, пока не выжало слезу, добежать бы к этому человеку в старой парке, которого он не видел с 1913 года. Но еще нестерпимее было желание рассказать Ярославскому, что перенес за свою жизнь его «однофамилец», прежде чем пришел сюда делегатом тайги.
—И я ему верю, но не только потому, что он мой отец,— унимая волнение, ответил Суслов-младший.
Вечером Иннокентий Михайлович, не дав прийти Емельяну Ярославскому в себя от этой встречи двух Сусловых, рассказывал ему, как нехотя распахнулся когда-то простор тайги, возвращая жестокому отцу опального сына Миху.
Ехали они на лучших оленях, что были в стаде Николая Пеле, щедро им отобранных на прощание. В Чиринде, как и в Красноярском церковноприходском училище, учили бесплатно, кормили даром. Все позабыл Миха из прежней жизни. А старый Суслов, если что и запамятовал, то на длинном молчаливом пути до Туруханска от Чиринды ему не оставалось уже ничего, как ворошить память. Заглянул в прошлое на каком-то перегоне, охватило раздумье, и признался сыну, что, каясь и казня себя, сделал на пергаменте карту далеких его полярных пастбищ, где ходил годами мальчик-пастух со своими оленями. Вычертил он ее собственной кровью, не хотел дешево отделываться.
—И все-таки, не очень уж дорого обошлось вашему деду его изуверство,— заметил Ярославский.
—Подлинник карты у меня,— сказал Иннокентий Суслов,— сохранил в Петрограде.
На острове Декабристов в Ленинграде, когда я побывал у Суслова, он связал эту давнюю нить и снова пустился в путь, но теперь уже без волнений и упреков прошлому.
—Не знаю, простил ли отец моему деду, думал ли он об этом жестоком незаслуженном наказании, но тайга выпала и на долю четвертого поколения Сусловых — моих детей. Егор и Светлана редко живут дома и сейчас они в тайге — «увязли» в золоте и нефти. Оба геологи.
Я прошу у Иннокентия Михайловича разрешения взглянуть на покаянную карту, горизонты которой так расширились и увлекли стольких Сусловых.
— Опоздали,— отвечает он,— могу лишь фотокопию показать, а оригинал на пергаменте, воссоздающий почти безошибочно нынешний Илимпийский район Эвенкийского национального округа, подарил Василию Алексеевичу Цветкову — автору известного атласа «Азиатская Россия». Нет, не ищите у него следа этой старой истории, окунитесь-ка лучше в подшивки сибирских газет, что поближе к марту 1921 года. Омск в ту пору слыл столицей края. Хoть и было тогда у Советской власти забот по горло, но тайгой занимался Сибревком обстоятельно. Поблагодарив за подсказку, я, по совету Иннокентия Михайловича, проверяю его память. Нет, не затерялось на скупых газетных полосах трудной зимы двадцать первого года событие марта — совещание туземцев Сибири. Еще до открытия его газета «Советская Сибирь» писала: «Оно всколыхнет кочующее море заброшенных людей и покажет им, что Советская власть не на словах и обещаниях, а на деле идет навстречу интересам трудящихся. Пусть они даже разбросаны по холодным степям и мрачным тайгам Сибири, лучи коммунизма проникнут и туда и обдадут светом и теплом эти холодные темные углы».
Не раз мелькала и в других номерах газеты хроника о первом в Сибири совещании малых народов Севера, пока не остановила взгляд заметка, где в одной строке соседствовали три известные реки Эвенкии, далекие друг от друга на ее карте. Заметка была написана на одном дыхании от начала до конца, без единой точки, взволнованным пером хроникера.
«Просить Сибнац, Сибревком не отказать сделать распоряжение о предоставлении в распоряжение Монастырской (Туруханской) агентуры Енисейского Губсоюза одного парохода не позднее 20 мая с. г. для подачи скорой и неотложной помощи доставкой по Нижней Тунгуске хлеба и продуктов тунгусам, кочующим при устьях речек Виви, Таймуры и Туры и не получившим никаких припасов ни в 1919, ни в 1920 годах по причине недостатка у них оленей, препятствовавших передвижению в зимнее время глубоких снегов, а поэтому, может быть, ныне уже умирающих от голода».
...Пароход, что пойдет спасать туземцев, будет называться «Тобол», поведет его к притокам Нижней Тунгуски делегат от илимпийской тайги на конференции в Омске — Миха Суслов.