- Моему отцу шел двадцать второй год, когда в Чиринду приехал за ним дед. Специальности у него никакой — знает тайгу, добывает зверя, пасет оленье стадо, умел он еще то, что никто другой до него не додумался здесь,— упряжка Михи шла без оленей, а если ровная без торосов гладь на реке,— мчалась. Нигде не мог отец подсмотреть, сам придумал: сшивал парус из тонких шкур и ставил на сани. И в тайге брал свое озорной мальчишка из церковноприходского училища.
— Ты, шаман, однако,— говорили тунгусы.
— Долог путь от Чиринды до Туруханска — тогда еще село Монастырское. Здесь отец и дед дождались весны, и по Енисею пароходом «Москва», был он тогда чуть ли не единственным, отправились к Красноярску. Жизнь отца, не похожая ни на чью другую, стоит книги. Скажу только, что все его прошлое имело свой смысл и в будущем. Он неустанно думал о таких же, каким невольно был сам десять лет. Всю жизнь ему слышался доверчивый голос таежных людей, он возвращался к ним, учил тому же нас, своих детей. Отец имел право говорить, что, прикоснувшись к этому удивительному миру, он познал его.
— В Красноярске дед привел отца к архиерею. Нужно было отчитаться, что парень был примерно наказан, впредь озорничать не будет.
— Вот у меня сынок, женить бы надо.
— К чему приучен?
— Дед объяснил, что в городе знания его сына вроде бы и не к чему приспособить.
— Есть у меня одна приезжая на примете,— сказал архиерей,— Синельниковским приютом заведует, а раньше Сибиряковским в Иркутске, дочка у нее на возрасте.
— Призвал их к себе архиерей и сказал, что для Любови Подгорбунской избран им Михаил Суслов. Вот он.
— Любовь Афанасьевна была любимицей иркутской публики, примой музыкального общества, созданного известным промышленным деятелем Сибири и меценатом Александром Михайловичем Сибиряковым, пела ведущие партии в операх русских и иностранных. И вдруг солистку театра выдают за пастуха, не знающего грамоты, забывшего родную речь, вывезенного из чума за две тысячи верст.
— Властное веление всесильной церкви скрепило этот неравный союз, и молодые, не ведая еще, что их ждет впереди, но следуя той же воле божьей и енисейского архиерея Акакия, отправились в Туруханск — родину Сусловых — готовить тунгусов к таинству крещения.
— И снова тот же пароход «Москва». У Михи есть время обдумать свою странную судьбу, одиночество Любы и непонятное слово «катехизатор».
— Ты будешь катехизатором у инородцев,— сказал ему архиерей.
— Десять дней плыл по изумрудным водам Енисея пароход, пока село Монастырское дало знать о себе высокими берегами.
— Надо достойно проводить Любашу,— сказал Сибиряков, по-отечески прощаясь с исполнительницей главных ролей в своем театре.— Ты у нас не только певунья, но и пианистка истинного дарования. Я дарю тебе самый лучший рояль, он поможет и людям вокруг и вам обоим во всех тяготах жизни.
Александр Михайлович уехал в тот год на Британские острова, откуда готовил коммерческое плавание судов Северным морским путем через Карское море, устье Оби и Енисея. Он не забыл своего, обещания. В Лондоне Сибиряков купил красного дерева «Мейбом». Нет, не все померкнет в туруханской избушке Сусловых в долгую полярную ночь. На чьем же языке заговорит опальная Енисейской епархии с новой публикой в свой первый концерт? Любовь Афанасьевна выбирает Глинку, всегда дарившего ей благодарных слушателей в Иркутске и Красноярске. А пока с берегов Темзы в устье Нижней Тунгуски доплывет длиннохвостый «Мейбом», она терпеливо водит непослушную руку своего ученика по косой линейке тетради. В доме появилась хрестоматия Кирпичникова и Гилярова, собрание арифметических задач Евтушевского. Миха тоже учит свою учительницу: умукэн, дюр — один, два, три — илан дыгин, туннга, нюнгун,— ситири, пять, сесть.
Любаша хохочет:
— Скажи «ша», скажи «шу», теперь скажи «шесть».
— Сесть.
Он забыл язык своего детства. Все звуки, особенно шипящие, Миха произносил как и его таежные братья, но нередко буквы «с» и «ш» он употреблял наоборот. Любаша не сразу его понимала.
— Шохатый сол,— рассказывал Миха.
— Это еще что такое?— деланно строго допытывалась она.
Оказывается, просто шел сохатый.
Иннокентий Михайлович рассказывал мне, как однажды его отец оказался в таком же затруднительном положении, как и Любовь Афанасьевна, был очень смущен, когда не сразу понял брошенную с берега фразу. Плыл он мимо стойбища Аякан за Ербогаченом вместе с Иннокентием.
—Какой-такой?—спросили их по-русски, что должно было означать: «Кто вы?»
Сусловы ответили по-эвенкийски, что приехали с экспедицией, будут строить в Туре главную факторию для всей Илимпийской тайги. И тогда уже вслед удаляющейся илимке кто-то крикнул:
—Кондогиру шемену шуду...
Конца фразы они не расслышали, но эти слова донеслись ясно.
—Не понимаю,— сказал Иннокентий.
—И я не понял,— признался старший Суслов,— ничего, кроме Кондогира, не разобрал.
—А еще разговорник тунгусско-русский сочинил, словарь пишешь,—добродушно посмеиваясь, заметил Иннокентий и замурлыкал себе под нос— Шемену шуду, шемену шуду.
И сразу вдруг все стало на место, Суслов громко рассмеялся.
—Знаешь, Кеша, о чем нас просили Кондогири? Им обещали семенную ссуду. Ведь здесь юг — Ербоко (Ербогачен), созревают злаки, вот и крикнули нам, чтобы не забыли прислать «шемену шуду» Кондогиру из Аякана.
...Кто мог предсказать лондонскому приобретению Сибирякова будущее, его завидную участь? Он должен был увидеть то, что не ждало ни один «Мейбом» ни в одном концертном зале. Ссыльные Туруханска пели под его аккомпанемент Роже де Лиля, Пьера Дегейтера, заставляя дрожать бревенчатые стены утонувших в сугробах деревянных домиков от звуков «Марсельезы» и «Интернационала». Кто, кроме Иннокентия Михайловича, может рассказать сегодня о пути, которым шел две навигации с зимовкой у берегов Чукотки рояль красного дерева? Сам Нильс Нордешнельд на зверобойной шхуне «Бега» вел эту экспедицию, навсегда вошедшую в историю покорения Северного морского пути.
С пристани на Лене рояль привезли в Иркутск, а оттуда на лошадях долгой санной дорогой в Красноярск, и только с открытием навигации по Енисею — до Туруханска. Казалось, должны были навсегда угаснуть струны «Мейбома» от такого турне, потускнеть работа полировщиков, но нет, роялю предстояло жить среди людей, и он перенес все тяготы, чтобы отогреть их на холодной земле, дать им немного счастья.
— Одного из капитанов экспедиции Норденшельда — норвежца Ганса Иогансена я увидел через много лет,— рассказывал мне Иннокентий Михайлович.— Вместе с Фритиофом Нансеном он посетил Енисейск. Знаменитый полярный исследователь выступил у нас в гимназии. К тому времени я знал историю экспедиции Норденшельда, мне было знакомо и имя Иогансена, капитана «Лены», теперь уже в качестве лоцмана, доставившего из норвежского порта Тромсе к Енисею груз для строительства Сибирской дороги. Он был нашим гостем, отлично знал все северные моря вдоль и поперек.
—Поблагодари-ка его за «Мейбом»,— шутили мои друзья-одноклассники Дмитрий Кытманов и Леонид Симонов.
Ни тот, ни другой не могли предположить, что встреча енисейских гимназистов со знаменитым Нансеном обернется для них призванием. Пройдет какое-то время и оба обнимут на берегу Кочечума Кешу Суслова, найдут там свой настоящий путь, станут известными на Крайнем Севере врачами, которых и сегодня вспоминает Эвенкия добрым словом как самых первых, пришедших к ней.
—Слушай, Кеша, затей что-нибудь на весь вечер — петь хочется,— просил гимназиста Иннокентия Суслова ссыльный большевик латыш Мартын Зелтынь, конторщик старинной французской фирмы «Равийон э фрер» по скупке пушнины в Туруханском крае.
Дом Сусловых стоял рядом с тюрьмой на высоком берегу Тунгуски, называли ее тогда и Нижней и Монастырской. В прозрачной тишине зимних вечеров голоса хора достигали тюремных стен, проникали в камеры. «Интернационал» и «Марсельеза» часто звучали над просторами села, затерянного в мире обманчивого покоя. Русского перевода гимна лилльских ткачей еще не было, и небольшой слаженный хор пел Дегейтера по-французски под аккомпанемент Любаши.
— Какой-такой? — всякий раз удивленно охали тунгусы, открывавшие днем и ночью двери дома Михи, будто приподнимали полог своего чума. Они всегда зачарованно слушали игру на рояле, а когда умолкала песня, тунгусы просили Любовь Афанасьевну:
— Звони мал-мал еще!
Но вскоре село Монастырское ушло в прошлое Сусловых, как театр Сибирякова, как стойбище Николая Пеле. Беспредельность тайги не терпела долгой оседлости своих сыновей.
В последний раз вместе с Дебюсси, Скрябиным, Глинкой и Гайдном прощально прозвучали Роже де Лиль и Пьер Дегейтер—ветви одного дерева: свободы. Сусловы оставляли Туруханск, они уезжали туда, где давно Михаила звали Михой, братом эвенков — в Илимпийскую тайгу.
В этот день Кеша — ученик 7-го класса гимназии — приготовил своей маме сюрприз: на пюпитре рояля зажглась лампочка. Первая и единственная в Туруханске. Кеша провел ее от сухого элемента. Чириндинские тунгусы, пригнавшие оленьи упряжки за Сусловыми, увидели что-то неземное в этом сиянии. Они неподвижно застыли, будто в молитве. Чтобы понять, нужно познать. Умел же это только тот, кто зажег дрожащую нить в стекле.
— У Михи сын шаман, большой шаман! — шептались тунгусы, которым таинственное свечение казалось всесильным колдовством. Придет и такой день в их тайгу, когда за восемьсот с лишним верст от этой маленькой лампочки в форме большой капли уполномоченный Кремля, член Комитета ВЦИК по делам народов Крайнего Севера Иннокентий Суслов включит свет в домах эвенков. Сюда, в устье Кочечума при впадении ее в Нижнюю Тунгуску, в будущую столицу Туру Иннокентий Михайлович приедет со своим отцом строить на пустынном берегу первую школу-интернат, первую больницу, первую ветлечебницу, первую баню. Эти дома назовут в тайге культбазой.
— Здесь эвенк получит все, что он не знал раньше, — скажет Суслов, открывая культбазу, — помощь врача, свежий хлеб в лавке, горячую воду в бане, справку в РИКе, ссуду, киноленту на экране клуба, и можно дальше в путь после двух-трех дней под теплой крышей.
Но, чтобы произнести эту речь, потребуется еще много лет и много жизней. Этой тайге нужно будет родиться заново, пока она услышит слово «культбаза». А пока Туруханск провожает Михаила и Любовь Сусловых в путь на Чиринду, которая навсегда вошла в жизнь одного из них.
— Ящик-играль брать не будем? — обеспокоенно спрашивал Любовь Афанасьевну каюр.
— Нет, ему не под силу тысяча двести верст на морозе, в оленьих упряжках по неровному пути,— отвечал Суслов.— Рояль остается Иннокентию.
—Если бы «Мейбом» был человеком,— вздыхала пианистка,— он лишь дерево и струны.
—Давай, везем, Люба, — настаивал каюр.
Она улыбнулась, покачала головой и оказала сыну:
—Только один Норденшельд мог бы начать и окончить этот новый рейс «Мейбома».
Владельцем рояля отныне стал Иннокентий. Мать пророчила сыну исполнительскую славу, но ошиблась. Правда, ее терпеливый труд педагога пошел Иннокентию впрок, он руководил большой профессиональной капеллой и оркестром народных инструментов в агитпоезде Сиббюро РКП (б), даже сочинял музыку, был автором «Революционной оратории», много раз исполнявшейся в первые годы революции по всей России:
Песню огня — ураганную,
Песню славы поем мы тебе.
О страдании твоем, не увенчанном славою,
О терпении твоем и упорстве в труде.
Слава в силе творящей из старых обломков
Новый мир для счастливых, для счастливых потомков.
Во имя счастья потомков соединила Илимпийская тайга трех бывших енисейских гимназистов — филолога Иннокентия Суслова и терапевтов Леонида Симонова и Дмитрия Кытманова.
— В Эвенкии не сыскать сегодня ни одного взрослого человека, который не был бы пациентом Симонова, а вот Кытманов не успел долго поработать.
Иннокентий Михайлович вспоминает, как друг его детства и юности Митя, баловень судьбы, сын енисейского богача порвал с отчим домом, решив навсегда отдать себя людям, которых он полюбил еще с гимназической скамьи,— тунгусам, стать врачом бедноты.
— Он верил, что сумеет помочь тунгусским детям, болевшим туберкулезом, создал в Туре лабораторию, работал не щадя себя и однажды, исследуя мазок, взятый из гортани больного мальчика-эвенка, внес себе инфекцию и умер от скоротечной чахотки. Митя все же успел что-то написать о своей работе таежного врача, я подскажу вам, где найти его записи, — говорил мне Суслов.
В журнале «Северная Азия» за 1927 год друг Иннокентия Михайловича незадолго до своего ухода из жизни поделился воспоминаниями о первой встрече молодого русского врача с людьми эвенкийской тайги.
«Организация экспедиции началась с конца мая 1926 года, и только 19 июня на пароходе «Кооператор» экспедиция выехала в Туруханский край. Цель экспедиции: оказание медицинской помощи местному туземному населению, обследовательская работа, вакцинация и ревакцинация. Кроме того, экспедиции поручено оказывать медицинскую помощь и русскому населению, которое будет встречаться на пути следования. Состав экспедиции: один врач и один лекпом, в дальнейшем на фактории Кузьмовка на Подкаменной Тунгуске сюда присоединился еще ветврач; таким образом, в общем, экспедиция состояла из трех человек.
Захватив с собой одну баржу, пароход поплыл вверх по Подкаменной с живописными берегами, по притокам которой расположены богатейшие золотые прииски северной тайги.
26 июня приехали в факторию Кузьмовка. Оказывается, ярмарка еще не началась, так что мы имели возможность достаточно подготовиться для встречи туземцев. Фактория Кузьмовка от устья стоит верст на 180. Основная Кузьмовка в 1911 году крестьянином Кузьмой Поповым, который первый выстроил здесь избушку и торговал с тунгусами. Сам основатель проживал здесь.
По реке Подкаменной Тунгуске, в нижнем и среднем течении, находится пять населенных пунктов. В семидесяти пяти верстах от устья расположена фактория Черный Остров с населением, считая в том числе и крестьян с их семьями, восемнадцать душ; в 180 верстах названная фактория Кузьмовка с населением в шестьдесят душ. Выше находятся фактории: Коченята — 365 верст, Полигус — 405 верст и Байкит — 495 верст.
В верхнем и среднем течении, в системе реки расположены еще пять факторий, относящихся к Канскому округу: Пановское, Тетеря, Панолик, Ванавар и Аскоба, где находится соляная варница.
На протяжении всей реки нет ни одного медпункта; его нет даже и в деревне Подкаменная Тунгуска — столице этой обширной реки. В текущем году на Севере была эпидемия цинги в тяжелой форме со смертельными случаями, о чем мне передавал медперсонал Туруханского края. Я же видел только четырех человек.
Причиной цинги является плохое одностороннее питание. Мне кажется, можно уменьшить или совершенно ликвидировать цинготные заболевания на Севере. Следует в специальном объединенном заседании торговых организаций с медперсоналом выработать смету заброски необходимых продуктов питания, их калорийную и противоцинготную ценность. Для целей лечения торговые организации должны забросить в свои лавки консервированную черемшу.
Цинга на Севере — большое зло, приносящее ущерб краю. Надо сказать, что цинготные заболевания на Севере еще не изучены, и медицинского материала о них крайне мало. Имеются данные, указывающие, что туземное население цингой не болеет, между тем, оно живет иногда в худших условиях, чем русское население. Вопрос этот чрезвычайно интересен и безусловно нуждается в научной проработке. Как бы там ни было, какую бы теорию о сущности цинги мы ни признавали, иммунитет туземцев к цинге остается загадкой.
С 30 июня началась ярмарка. Сначала пришли три семьи. Один из тунгусов был на приеме, просил вылечить глаза. У него были надеты очки необыкновенной величины, одно стекло было разбито и склеено из осколков. Оказалось, что он лет тридцать болен трахомой, — уже была рубцовая форма с осложнениями, с заворотом век назад. Я дал ему мази и капель, рассказал ему, что необходима операция, что лечить его надо долго. Он был согласен на такое лечение, но, к сожалению, больницы здесь «век нет». Я его успокоил, сказав, что больница все-таки будет, вопрос только времени (хорошо, если бы мое предположение оправдалось).
Тунгусы, видимо, были очень рады нашему приезду, с большим вниманием рассматривали расставленные на полках медикаменты и хирургический инструментарий, спрашивали их назначение и охотно давали себя осматривать. Тунгусы передавали, что они просят об открытии у них больницы: «бумагу писали» на сугланах, но больницы все нет и нет. На фактории Полигус было четыре постановления об открытии медпункта.
Амбулаторная работа с каждым днем все увеличивалась в связи с оживлением ярмарки.
Ярмарка для туземцев — настоящий праздник. Они являются сюда в хороших одеждах, сдают белку, в обмен получают продукты питания, товары.
Я много раз наблюдал за ходом торговли и поражался нецелесообразным покупкам тунгусов. Так, например, одна семья из семи человек покупает чаю на зиму один пуд. В городе этого количества хватило бы на год десяти семьям. Большими партиями берут тунгусы сушку, сухари, пряники, сахар, масло, муку (главным образом сеянку, крупчатку и пшеничную, до ржаной муки они не охотники).
Наша работа выразилась в следующем. По возможности всех тунгусов, приходящих на ярмарку, мы приводили в амбулаторию. Там проходил полный медицинский осмотр. После назначения лечения, лекарство сейчас же делалось и вручалось с десятикратным объяснением, как его принимать. На каждого осматриваемого уходило не менее получаса, а то и час. Были случаи, когда перепутывали лекарства. Так, вспоминаю случай, когда одному тунгусу было дано сердечное и втирание — летучая мазь. Несмотря на объяснение, которое, как казалось, он понял, он как-то принял внутрь одну столовую ложку летучей мази и испугался, побежал в амбулаторию, но все обошлось благополучно.
Грамотных среди 106 осмотренных тунгусов не оказалось ни одного. Если тунгусу надо запомнить, сколько он должен в магазин, то он, уходя, оставляет в знакомом ему месте в лесу особую бирку, где отмечает долг зарубками,— каждая большая зарубка соответствует сотне, малая — десяткам. Когда он на будущий год возвращается, отыскивает бирку, и потом уже идет в магазин. Если ему надо где-нибудь расписаться, он чертил так называемое «тамга» — своего рода личную печать. У каждого свое «тамга».
Интересные данные получились при выяснении, как распространено курение табака среди тунгусов. Надо сказать, что тунгусы большие любители покурить и знают толк в табаке. Листовой табак они еще курят, но махорку избегают. Покупают они дорогие папиросы и так называемый легкий табак, который берут большими партиями, фунтов десять-пятнадцать, а то и двадцать.
Большей частью курят трубку, постоянно держат ее во рту и выкуривают за день невероятное количество табаку. Так курят все — мужчины, женщины и дети. Мы видели детей всех возрастов, начиная от двух лет, которые курили табак и папиросы, получаемые от родителей. Все это было печально».
Как ясно сквозь эти немногие строки виден человек, пришедший врачевать давние раны кочующего народа, дорогого ему со всеми его болями.