Тутончаны, где через два часа будет Десков, запомнились мне белой ночью в июне. Безмолвие, дремотный покой фактории нарушил гудок «Байкала». Он не успел еще сказать все, что должен был, но одного его полуслова было достаточно, чтобы дыхание гудка коснулось этих берегов, и навстречу ему отовсюду спускались к воде заспанные, но радостные жители поселка.
Встреча теплохода преобразила не только ночь, но и склоны сопок, куда взгромоздились Тутончаны. Там спорили в яркости и потолке полета разноцветные ракеты. Они неторопливо угасали, возвращаясь на землю, где уже пылали костры, посылавшие свой настоящий огонь и жар беззвездному белесому небу. Все это казалось прекрасным зрелищем. Ведь в честь «Байкала»—первенца навигации — вырастали эти искры на земле и в небе.
Мы ждали встречу с Тутончанами. На нашем пути по Нижней Тунгуске — это первый поселок эвенков. Стоял теплоход долго. Мы увидели в большой группе местных жителей человека, который ближе других подошел к берегу. Он немного задержался, будто не хотел уходить. Потом он все же попрощался со всеми и сел в моторную лодку, ожидавшую его. А через несколько минут высокий человек в охотничьих сапогах и светлом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, легко и будто невесомо перешагнул порог теплохода — борт нижней палубы. Держась одной рукой за стойку, он другую протянул в лодку. Там сидела женщина с мальчиком. Высокий человек помог им подняться на палубу.
Молча глядели они на поселок с борта «Байкала», поднимавшего якорь. Молчал вместе с ними и многолюдный берег. Со стороны казалось, что тишина эта полна особого смысла. Ведь мы кое-что тоже успели увидеть за два часа стоянки в Тутончанах.
— Семь лет,— напомнил мужчина женщине,— семь лет,—повторил он, будто бы все сказал ей этими двумя словами.
Было четыре часа утра. День на Крайнем Севере не убывал, ночь не приходила — стояла пора круглосуточного света. Сон бежал с теплохода, почти никто не спал, и, как и многие другие, я стал невольным свидетелем трудного расставания поселка с нашим новым пассажиром. Беспричинная грусть коснулась и меня. Доносились обрывки тихой речи на эвенкийском языке. И хотя я не понимал, о чем легко и свободно говорил с местными людьми этот нездешний человек, было ясно, что негромкий и совсем невеселый разговор касался главной темы —его отъезда.
Теперь я стоял рядом с ним. Широко взмахнув с палубы шапкой над головой и вобрав в легкие побольше чистого воздуха Тутончан, он скупо пообещал кремнистому берегу:
— Приеду.
Кто-то, зная цену прощальным обещаниям, крикнул длинно:
— Когда-а-а-а, Никита Михайлыч?
Подавшись вперед, он хотел громче гудка отчалившего «Байкала» крикнуть, что скоро, но, видимо, только мы услышали это слово, а Тутончаны догадались, и он, не доверяя уже своему слабому голосу, показал что-то на пальцах, наверное, объяснял, как мог, когда снова будет здесь.
Утром я увидел его с женой и сыном на верхней палубе. Он разглядывал в бинокль левый берег Нижней Тунгуски и, точно прикидывая расстояние, ждал с нетерпением ответа капитана. Всем своим видом он как бы говорил: я здесь свой, вся моя жизнь в этой тайге. Уйти от нее я не могу.
Капитан Виктор Савельевич Ледневский познакомил меня с Никитой Михайловичем Новиковым. Разговор пошел о приметах времени года в этих краях, Новиков говорил, что предсказывать погоду — дело не такое уж сложное. Например, уже осенью все знали, что зимой снега в Тутончанах будет мало — белка очень низко заготавливала грибы на деревьях.
— Вы давно в Эвенкии?— спросил я его.
— Тридцать три года.
— Родились здесь?
— Нет, отец привез нас сюда, когда я еще в школу не ходил.
Мой вопрос как бы сдвинул с места очень давнее, знакомое ему. Эти берега, а за ними реки и озера. Они обступили Новикова всем его прошлым, когда отец, сибирский плотник, строил здесь первые интернаты, первые клубы и больницы, учил сына держать топор, тесать брус, пускать в дело горбыль, стоять и верхним и нижним с продольной пилой-кормилицей. Что-то дрогнуло в нем, когда он заговорил о своем отце.
— Он не успел обжить тайгу, как хотелось ему, ушел на фронт вместе с эвенками-охотниками, сложил голову за Тунгуску, которую полюбил навсегда и меня любить научил.
Что-то больно кольнуло внутри от этого рассказа о плотнике и солдате, который, обучив шестилетнего сына читать воду, небо, тайгу, привел потом в первый класс четырехлетней эвенкийской школы, построенной им на фактории.
— В Тутончанах?
— Нет,— улыбнулся Новиков,— в Тутончанах я «семилетку» окончил — председательствовал ровно семь лет в оленеводческом колхозе «Победа». Попрощался,— с грустью сказал он,— теперь еду принимать другое хозяйство.
Я знал совхоз, куда переезжал Новиков, был там несколько раз. В Нидыме самые большие стада оленей во всей Эвенкии. В прошлом году мне довелось увидеть Нидым, когда на пастбищах бушевали пожары и огонь иссушил всю влагу в тайге. Обезумевшие от жажды важенки оставляли беспомощных телят на горящем ягеле.
Нелегкое наследство доставалось сейчас Новикову. У нас нашлось много общих с ним знакомых в Нидыме, где он уже побывал. Я спросил, как отдыхает Чапогир. Старик считался лучшим оленеводом Эвенкийского национального округа.
— Не отдыхает,— ответил Новиков.—Виноват в этом я. Упросил Тимофея Федоровича еще поаргишить с год, поискать новые пастбища, подготовить пастухов. Старик уже нашел отбившийся в прошлом году косяк нидымских оленей. Голов сто двадцать. Спешу в Нидым,— говорил Новиков,— завтра-послезавтра подойдет самоходная баржа. Получаем семьдесят пять коров. Груз не совсем обычный для Илимпийской тайги — вся она под слоем вечной мерзлоты лежит. Чем кормить будем? Пока очень дорогим сеном — привозным за тысячу километров, немного своего накосим по берегу. Летом будет легче — скот найдет, что под ногами растет. Но будет у нас и свой корм сытный и постоянный.
Он стал доверчиво объяснять поподробнее, с единственной, наверное, целью убедить сибиряка Ледневского, что дело в Нидыме задумано верное — распахать тайгу под долголетние травы. Новиков не сказал только, что через три месяца он сдает государственный экзамен в Омске. Будет защищать морозоустойчивую эвенкийскую траву от нездешних оппонентов.